Прекрасные и обреченные - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 60

Тем летом в доме поселился ужас. Он явился вместе с Глорией и Энтони и повис мрачной пеленой, постепенно расползаясь от комнат внизу по узким лестницам вверх, пока не придавил тяжким грузом сон супругов. Энтони и Глория возненавидели уединение. Ее спальня, еще недавно казавшаяся полной юной розовой нежности, что сочеталась с пастельными тонами белья, небрежно разбросанного по стульям и кровати, теперь будто нашептывала шелестом штор:

— Ах, моя прекрасная юная госпожа, ты не первая, чье утонченное изящество увяло здесь, под лучами летнего солнца… Целые поколения нелюбимых женщин наряжались перед этим же зеркалом ради влюбленного взгляда неотесанных деревенских кавалеров. Но мужланы оставляли без внимания их ухищрения… Юность зашла в твою комнату в нежнейших голубых одеждах, а вышла в сером саване отчаяния. И долгими ночами множество девушек лежали без сна вот на этом самом месте, где стоит кровать, изливая во мрак ночи свои страдания.

В конце концов Глория собрала всю одежду и косметику и бесславно бежала из спальни, заявив, что будет теперь жить с Энтони, и оправдывая свой поступок сломанной сеткой на окне, через которую проникают насекомые. Ее спальню отдали в распоряжение не склонных к сентиментальности гостей, а хозяева одевались и спали в комнате Энтони, которую Глория называла «благополучной», будто присутствие мужа отгоняло тревожные тени прошлого, которые, возможно, нашли приют в ее стенах.

Различие между «благополучным» и «неблагополучным», давно определенное коротко и ясно на основании их жизненного опыта, было восстановлено в ином виде. По настоянию Глории любой гость в сером доме обязан нести на себе печать «благополучия». Если речь шла о девушке, это означало одно из двух: либо не вызывающая нареканий простушка, либо, если упомянутые качества отсутствуют, обладательница твердого характера и несгибаемой воли. Помимо прежнего скептицизма в отношении представительниц своего пола, теперь Глорию тревожил вопрос, насколько они чисты. Под «нечистотой» подразумевались абсолютно разные понятия, включая недостаток гордости, отсутствие силы духа и, главное, окружающая женщину атмосфера неразборчивости и распущенности, которую Глория безошибочно определяла.

— Женщины с легкостью влезают в грязь, гораздо легче мужчин. Если только девушка не слишком молода и отважна, ее падению неизбежно сопутствуют истеричные животные потребности, грязные и не лишенные коварства. Мужчины совсем другие. Полагаю, вот почему одним из популярнейших персонажей в романах является элегантный мужчина, смело отправляющийся в лапы к дьяволу.

Глории нравились многие представители сильного пола, особенно те, кто выказывал по отношению к ней искреннюю почтительность и не упускал случая развлечь. Однако часто, осененная вспышкой проницательности, она заявляла Энтони, что кто-то из друзей просто его использует, а следовательно, лучше не иметь с ним дела. Энтони по привычке возражал, настаивая, что «обвиняемый» относится к разряду «благополучных», но впоследствии оказывалось, что суждения жены более верные. Несколько раз это подтвердилось с особой наглядностью, когда Энтони остался в одиночестве с пачкой ресторанных счетов, которые следовало оплатить.

Скорее из страха перед одиночеством, чем из желания окунуться в досадную суету очередной пирушки, они каждый уик-энд приглашали в дом гостей, а зачастую и среди недели. В выходные дни вечеринки не отличались разнообразием. Когда приглашались трое или четверо мужчин, считалось вполне уместным начать с выпивки, после чего следовали шумный ужин и поездка в местный клуб «Крэдл-Бич». Энтони и Глория стали его членами, так как клуб, пусть и не из самых модных, оказался достаточно дешевым и оживленным, а в их случае без такого заведения было просто не обойтись.

Кроме того, никого не интересовало, чем вы там занимаетесь, и пока Пэтчи и их гости не выходили за разумные пределы и не слишком шумели, законодатели общественного мнения в «Крэдл-Бич» смотрели сквозь пальцы на веселящуюся в зале Глорию, которая принимала в течение вечера коктейль за коктейлем.

Суббота обычно заканчивалась чарующей суматохой, и часто возникала необходимость помочь отяжелевшим от выпивки гостям добраться до постели. Воскресенье несло с собой нью-йоркские газеты и тихое утро, посвященное восстановлению сил на веранде. Во второй половине дня в воскресенье прощались с одним или парой гостей, которым требовалось вернуться в город, а те, кто оставался до следующего дня, снова приступали к поглощению спиртного, и завершалось все шумным вечерним пиршеством.

Преданный Тана, педант по натуре и мастер на все руки, последовал за хозяевами. Самые частые гости установили определенную традицию в отношениях с японцем. Однажды Мори Ноубл заявил, что его настоящее имя — Танненбаум, а сам он германский шпион, которого забросили в страну для распространения тевтонской пропаганды по округу Уэстчестер. После этого из Филадельфии сбитому с толку азиату стали приходить загадочные письма, адресованные лейтенанту Эмилю Танненбауму. В них содержалось несколько шифровок с подписью «Генеральный штаб» и два столбца витиеватых якобы японских иероглифов. Энтони без тени улыбки на лице вручал письма Тане, и адресат долгие часы корпел на кухне над посланиями, с серьезным видом заявляя, что состоящие из перпендикулярных линий символы не только не похожи на японские иероглифы, но и вообще таковыми не являются.

Глория невзлюбила японца с того дня, когда неожиданно вернулась из поселка и застала его за изучением газет, полуразвалившимся на кровати Энтони. Под действием неведомого инстинкта слуги обожали Энтони и терпеть не могли Глорию, и Тана не являлся исключением из правила. Однако он испытывал отчаянный страх перед хозяйкой и проявлял свою неприязнь только в моменты угрюмого настроения, обращаясь к Энтони с замечаниями, явно предназначенными для ушей его супруги.

— Что миз Пэтс хотет узинать? — спрашивал он, глядя на хозяина. Или начинал туманно намекать на нестерпимый эгоизм отдельных «мериканцев», и по его виду можно было безошибочно определить, кто именно из «мериканцев» имеется в виду.

Но Пэтчи не рискнули уволить японца. Подобный шаг претил их пассивности, и они терпели Тану и принимали как плохую погоду, телесные недуги и волю Всевышнего, как мирились со всем, включая самих себя.