Шум и ярость - Уильям Фолкнер Страница 60

– Бабушка, – говорит. – Бабушка…

– Хочешь еще поесть чего-нибудь? – говорю.

– Зачем он со мной так, бабушка? – говорит. – Я же ничего ему не сделала.

– Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, – говорит матушка. – Из всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.

– Это он виноват, – говорит. – Он мне жить не дает, это из-за него я. Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к…

– Достаточно, – говорю. – Ни слова больше.

– Тогда почему он мне жить не дает? – говорит. – Он… он просто…

– Он тебе с младенчества взамен отца дан, – матушка ей. – Мы обе едим его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?

– Это все из-за него, – говорит. Вскочила со стула. – Это он довел меня. Если бы он хоть только… – смотрит на нас, глаза загнанные, а локтями как-то дергает, к бокам жмет.

– Что – если б хоть только? – спрашиваю.

– Все, что я делаю, все будет из-за вас, – говорит. – Если я плохая, то из-за вас одного. Вы довели меня. Лучше бы я умерла. Лучше б мы все умерли. – И бегом из комнаты. Слышно, как пробежала по лестнице. Хлопнула дверь наверху.

– За все время первые разумные слова сказала, – говорю.

– Она ведь прогуляла сегодня школу, – говорит матушка.

– А откуда вы знаете? – говорю. – В городе, что ли, были?

– Так уж, знаю, – говорит. – Ты бы помягче с ней.

– Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, – говорю, – а чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.

– Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, – говорит.

– Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы и позволял бы ей прогуливать, да? – говорю.

– Она прогуляла сегодня, – говорит. – Уж я знаю. По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом поехал.

– Это каким же способом? – говорю. – Я ведь отдал на весь день машину. Прогуляла она нынче или нет – это дело уже прошлое, – говорю. – Если вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет будущего понедельника.

– Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, – говорит. – Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в характере у Квентина. Я тогда же подумала – зачем еще давать ей это имя вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум, что господь покарал меня ею за грехи Кэдди и Квентина.

– Вот так да, – говорю. – Хорошенькие у вас мысли. С такими мыслями немудрено, что вы беспрерывно хвораете.

– О чем ты? – говорит. – Я не пойму что-то.

– И слава богу, – говорю. – Добропорядочные женщины много такого недопонимают, без чего им спокойнее.

– Оба они были с норовом, – говорит. – А только попытаюсь их обуздать – они тотчас к отцу под защиту. Он вечно говорил, что их незачем обуздывать, они, мол, уже научены чистоплотности и честности, а в этом вся возможная наука. Теперь, надеюсь, он доволен.

– Зато у вас остался Бен, – говорю. – Так что не горюйте.

– Они намеренно выключали меня из круга своей жизни, – говорит матушка. – И вечно вдвоем с Квентином. Вечно у них козни против меня. И против тебя, но ты слишком мал был и не понимал. Они всегда считали нас с тобой такими же чужаками, как дядю Мори. Не раз, бывало, говорю отцу, что он им слишком дает волю, что они чересчур отъединяются от нас. Пошел Квентин в школу, а на следующий год пришлось и ее послать раньше времени; раз Квентин – значит, и ей непременно. Ни в чем буквально не хотела от вас отставать. Тщеславие в ней говорило, тщеславие и ложная гордость. А когда начались ее беды, я так и подумала, что Квентин захочет перещеголять ее и в этом отношении. Но как могла я предположить, что он таким эгоистом окажется и… мне и не снилось, что он…

– Возможно, он знал, что ребенок будет девочка, – говорю. – И что двух таких цац ему уже просто не выдержать.

– А он мог бы наставить ее на хорошее, – говорит. – Он был, кажется, единственным, кто мог в какой-то мере на нее влиять. Но и в этом господь покарал меня.

– Да-да, – говорю. – Какая жалость, что он утонул, а я остался. С ним бы вам совсем другое дело.

– Ты говоришь это в упрек мне. Впрочем, я его заслуживаю, – говорит. – Когда стали продавать землю, чтобы внести плату за университет, я говорила отцу твоему, что он и тебя обязан обеспечить в равной мере. Но затем Герберт предложил устроить тебя в своем банке, я и подумала, что теперь уж твоя карьера обеспечена; потом, когда стали накопляться долги, когда мне пришлось продать нашу мебель и остаток луга, я тотчас написала ей – не может же она не осознать, думаю, что ей с Квентином досталось помимо их доли частично также доля Джейсона и что теперь ее долг возместить ему. Она, говорю, сделает это хотя бы из уважения к отцу. Тогда я верила еще – я ведь всего только бедная старуха, с детства приученная верить, что люди способны чем-то поступиться ради родных и близких. В этой вере я повинна. Ты вправе меня упрекать.

– По-вашему, выходит, я нуждаюсь в чужой поддержке? – говорю. – Тем более от женщины, которая даже кто отец ее ребенка затрудняется сказать.

– Ах, Джейсон, – мамаша в ответ.

– Нет-нет, – говорю. – Я нечаянно. Не подумавши сказал.

– Неужели еще и это уготовано мне после всего, что я перестрадала.

– Что вы, что вы, – говорю. – Я не подумавши.

– Надеюсь, хоть сия чаша минует меня, – говорит.

– Само собой, – говорю. – Она слишком похожа на них обоих, чтобы еще сомневаться.

– Я просто уж не в состоянии ее испить, – говорит.

– Так перестаньте вы об этом думать, – говорю. – Что, опять она вас растревожила, не хочет сидеть дома вечерами?

– Нет. Я заставила ее осознать, что это делается для ее же блага и что когда-нибудь она сама мне будет благодарна. Она берет к себе наверх учебники, я запираю ее на ключ, и она сидит, учит уроки. У нее до одиннадцати часов иногда горит свет.

– А откуда вам известно, что она уроки учит? – говорю.

– Я уж не знаю, чем ей больше одной там заниматься, – говорит. – Книг ведь она не читает.

– Натурально, – говорю. – Где вам знать. И благодарите судьбу, что не знаете, – говорю, но не вслух. Все равно без толку. Расплачется только опять, и возись с ней.

Слышу, как всходит по лестнице в спальню. Потом окликнула Квентину, и та отозвалась из-за двери: «Чего вам?» – «Покойной ночи», – матушка ей. Щелкнула в дверном замке ключом и обратно к себе в спальню.

Я докурил сигарету и поднялся наверх, а у Квентины еще горит свет. Замочная скважина светится, но ни звука оттуда. Что-то тихо очень она занимается. Возможно, в школе выучилась этому искусству. Я пожелал матушке спокойной ночи, прошел к себе, достал шкатулку и снова пересчитал. За стеной Великий Американский Мерин басом храпит, как лесопилка. Я где-то читал, над певчими нарочно производят эту операцию, чтоб голос стал как женский. Но, возможно, он не знает, что над ним произвели. По-моему, он даже и не знает, ни зачем он на ту девочку тогда, ни почему мистер Берджес доской от забора его успокоил. А если бы со стола его прямо, пока под наркозом, переправили в Джексон, то он даже не заметил бы и разницы – что ему там, что дома. Но Компсону такой простой выход и в голову не придет. Сложности нам подавай. И вообще зачем с этим было ждать, пока он вырвется на улицу и на школьницу набросится на глазах у ее родного отца. Я так скажу, тем хирургам раньше бы начать и позже кончить. Я знаю по крайней мере еще двух, кого бы заодно не мешало оформить в том же духе, причем одну из них недалеко искать. Хотя, по-моему, и это не поможет. Что я и говорю, шлюхой родилась, шлюхой подохнет. Но вы мне дайте одни сутки, чтоб ко мне не совались с советами эти нью-йоркские обиралы. Мне не надо тысячных кушей – на эту удочку ловите игрочишек-сосунков. Дайте мне только честный шанс вернуть свои деньги обратно. А после чего можете вселять ко мне хоть все мемфисские бордели и сумасшедший дом в придачу: парочка ложись в мою постель, третий займи за столом мое место – милости прошу.