Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков Страница 6

Об этом же, кстати, и Булгаков, чье «Собачье сердце» мы не включаем в наш сборник лишь потому, что темы всеобщего и заразительного эротического безумия Булгаков касается вскользь и, в сущности, ненамеренно. Революция привела не только к экспансии всякого рода шариковщины и швондеровщины, не только к разрухе в домах и в головах, но и к почти всеобщей жажде омоложения, к сексуальной оргии на руинах: «Мы одни, профессор? Это неописуемо, — конфузливо заговорил посетитель. — Пароль д’оннер — двадцать пять лет ничего подобного, — субъект взялся за пуговицу брюк, — верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями. Я положительно очарован. Вы кудесник».

Об этом и «Гадюка», где впервые появляется советский хозяйственник, крупный чин с богатым боевым прошлым, ныне мечтающий «у тихой речки отдохнуть». Потом он станет главным героем «Бани», который бросает жену — боевого, так сказать, товарища — и утешается с молодой шлюхой с говорящей фамилией Мезальянсова. Это с ней он уезжает на курорт, а жене подсовывает орудие самоубийства: «Сейчас не то время, когда достаточно было идти в разведку рядом и спать под одной шинелью. Я поднялся вверх по умственной, служебной и по квартирной лестнице. Надо и тебе уметь самообразовываться и диалектически лавировать. А что я вижу в твоем лице? Пережиток прошлого, цепь старого быта! Кстати, я забыл спрятать браунинг. Он мне, должно быть, не пригодится. Спрячь, пожалуйста. Помни, он заряжен, и, чтоб выстрелить, надо только отвесть вот этот предохранитель. Прощай, Полечка!»

Речь Победоносикова — почти автопортрет: был у партии старый боевой товарищ, но теперь партии хочется изячного! «Вы должны мне ласкать ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить. Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности. Назад, к классикам! Учитесь у величайших гениев проклятого прошлого» — провидческий третий акт «Бани». Как это рифмуется с уникальным документом из Гумилевского — с письмом комсомольца из «Игры в любовь»! «Понять мои вкусы в одежде, в обращении с людьми, в походке, в поведении со мной наедине, в ласках (формы ласки и пр.), делая как можно больше приятного, всемерно, беспрекословно считаться с моими указаниями в отношении одежды, обуви, манерах обращения и прочее, всегда и везде, будь то в кино, или на улице, или дома». Партия примерно так и руководила.

В «Гадюке» тоже есть примета времени — та самая простота удовлетворения потребностей, о которой говорят решительно все мерзавцы в прозе двадцатых годов:

«Педотти сказал: ‹…›

— Товарищ Зотова, мы всегда подходим к делу в лоб, прямо… В ударном порядке… Половое влечение есть реальный факт и естественная потребность… Романтику всякую там давно пора выбросить за борт… Ну вот… Предварительно я все объяснил… Вам все понятно…

Он обхватил Ольгу Вячеславовну под мышки и потащил со стула к себе на грудь, в которой неистово, будто на краю неизъяснимой бездны, колотилось его неученое сердце. Но немедленно он испытал сопротивление — Зотову не так-то легко оказалось стащить со стула: она была тонка и упруга… Не смутившись, почти спокойно, Ольга Вячеславовна сжала обе его руки у запястий и так свернула их, что он громко охнул, рванулся и, так как она продолжала мучительство, закричал:

— Больно же, пустите, ну вас к дьяволу!..

— Вперед не лезь, не спросившись, дурак, — сказала она».

Разумеется, Толстой не высмеивает своего «хозяйственного директора», появляющегося ближе к финалу. Толстой смотрит на него влюбленными глазами Ольги Зотовой: «Чисто выбритое лицо — правильное, крупное, с ленивой и умной усмешкой… Она вспомнила: в девятнадцатом году он был в Сибири продовольственным диктатором, снабжал армию, на десятки тысяч верст его имя наводило ужас… Такие люди ей представлялись — несущими голову в облаках… Он тасовал события и жизни, как колоду карт… И вот — с портфелем, с усталой улыбкой — и — мимо бежит порожденная им жизнь, толкая его локтями…» Ей кажется, что он тоже не на месте в этой новой жизни, наставшей после военного коммунизма, и тем сильней разочарование: не она, Зотова, ему нужна, ему нужна Сонечка Варенцова, та самая пишбарышня. Зотова хоть и красавица — но с ней трудно, она человек, проживший к двадцати двум годам три жизни. А Сонечка Варенцова — идеальная спутница, именно автомат для удовлетворения потребностей и больше ничего. Впрочем, как сказать. «Это она подробно информировала хозяйственного директора Махорочного треста о прошлой и настоящей жизни эскадронной шкуры Зотовой. Сонечка торжествовала…»

Люди первой половины двадцатых потерпели поражение, и остается им только стрелять — в других, если хватит мужества, или в себя. Но есть в «Гадюке» еще одна догадка. Вспомним: Зотову сначала попытался изнасиловать выгнанный гимназист Валька Брыкин, потом хотел сделать женой красный командир Емельянов («да нельзя сейчас»), потом напал на нее Педотти, — а она все девица, во что никто не верит; и подзаголовок при первой публикации был — «Повесть об одной девушке». Это вечное девичество России, до тайной сути которой не может добраться никто из временных властителей, чувствуют очень немногие, разве что Толстой, который при всей своей репутации поверхностного беллетриста понимал эпоху глубоко и описывал точно. Любопытно, что у своеобразной его инкарнации — нашего современника Алексея Иванова, написавшего уже и своего «Петра» («Тобол»), и свое «Хмурое утро» («Ненастье»), появляется в романе о наших днях та же вечная невеста Татьяна, которая хоть и спит с двумя мужьями, но души ее не тронул ни один, и чувствует она себя вечной девушкой. Это очень важная догадка о России, и если бы Толстого внимательней читали, то, может, меньше питали бы иллюзий насчет границ своей власти.

Замятинское «Наводнение» на этом фоне — казалось бы, на совершенно другую тему; но тематический комплекс и, главное, атмосфера тут — та самая: наряду с эротическим помешательством и повальными самоубийствами одной из главных тем позднего нэпа была преступность, дикий ее разгул, знаменитые «попрыгунчики», Ленька Пантелеев, небывалые прежде случаи маньячества, о котором до революции и не слыхивали, — какое-то полное забвение совести, расчеловечивание, людоедство. Как всегда в таких случаях, когда литература еще не успела осмыслить происходящее, на помощь ей пришла журналистика, и одним из шедевров той поры стало «Комаровское дело» Булгакова. Это вроде обычное журналистское расследование, газетный заработок — но атмосфера нэповского ужаса тут схвачена, как разве что у Леонова в «Воре» или у Каверина в «Конце хазы»: «Оно, пожалуй, было бы легче, если б было запутанней и страшней, потому что тогда стало бы понятно самое страшное во всем этом деле — именно сам этот человек, Комаров (несущественная деталь: он, конечно, не Комаров Василий Иванович, а Петров Василий Терентьевич. Фальшивая фамилия — вероятно, след уголовного, черного прошлого… Но это не важно, повторяю). Никакого желания нет писать уголовный фельетон, уверяю читателя, но нет возможности заняться ничем другим, потому что сегодня неотступно целый день сидит в голове желание все-таки этого Комарова понять. ‹…› Репортеры, фельетонисты, обыватели щеголяли две недели словом „человек-зверь“. Слово унылое, бессодержательное, ничего не объясняющее. И настолько выявлялась эта мясная хозяйственность в убийствах, что для меня лично она сразу убила все эти несуществующие „зверства“, и утвердилась у меня другая формула: „И не зверь, но и ни в коем случае не человек“».