Юность - Тове Дитлевсен Страница 6

Субботними вечерами мы с Эрлингом ходим в кино. Он ждет меня, прислонившись к стене парадного здания, руки прячет в карманы отцовского пальто — он унаследовал его, как и я унаследовала свое от брата. Если я заставляю себя слишком долго ждать, он жует спички и накручивает на палец волосы. Как только мы выходим из ворот, мама распахивает окно и кричит: пока, Тове. Этим она одобряет наши отношения — Эрлингу тоже так кажется. Он спрашивает, можно ли поскорее познакомиться с моими родителями. Нет, отвечаю я, пока нет. Мама же интересуется, нет ли у Эрлинга косолапости или заячьей губы, раз им не разрешено его увидеть. И уж тем более я не хочу знакомиться с родителями Эрлинга — еще подумают, что мы обручены. Было бы и легче, и веселее, будь у меня подружка, но ее больше нет, а Эрлинг лучше, чем совсем ничего. Он мне нравится — такой же немного странный и во многом похожий на меня. Его отец — простой рабочий и часто сидит без дела. Старшая сестра замужем. Сам Эрлинг хочет стать школьным учителем, но до восемнадцатилетия в педагогический колледж его не возьмут. На это он уже копит. Он считает свинством, что фирма держится на неорганизованной рабочей силе и стоит только вступить в профсоюз — тут же вышвырнут. Эрлинг получает двадцать пять крон в неделю. За билет в кино плачу сама, потому что он не может себе этого позволить и потому что, как я считаю, это делает меня более независимой. Такие вечера проходят однообразно. После фильма он провожает меня домой и в темной арке обнимает и целует. Я наблюдаю за ним с неким холодным любопытством — интересно, насколько я могу его увлечь. Если бы я была влюблена в него, то тоже пылала бы страстью, но я не влюблена, и он это отлично знает. В какой-то момент я убираю его ледяные руки с моей шеи со словами: нет, это нельзя. Ну что ты, шепчет он с придыханием, это же совсем не больно. Не больно, говорю я, но всё равно не хочу. Мне его жаль, и на прощание я целую его жесткие губы. Он интересуется, когда же у меня появится желание, и, лишь бы ответить хоть что-то, я обещаю захотеть, когда мне исполнится восемнадцать — до этого всё равно еще ужасно долго. Себя мне тоже немного жаль, потому что от его объятий во мне не вздрагивает ни одна струна. Может быть, и здесь со мной что-то не так? Чертовски прекрасно, как сказала Рут, а ей всего тринадцать. То же самое говорят все девочки в углу у мусорных баков, но, может, они лгут. Может, так принято говорить. Когда, спрашивает мама из гостиной, мы познакомимся с твоим ухажером? Едва я повстречала твоего отца, как сразу пригласила его домой. Она говорит, что Эрлинг, очевидно, только одного и добивается и, если я поддамся, больше не захочет иметь со мной ничего общего. Не смей заявиться домой с ребенком, добавляет она. Однажды вечером я замечаю ей, что она далеко не так рьяно добивалась, чтобы Эдвин привел домой свою девушку, на что она строго отвечает: с мальчиками всё совсем по-другому. Им некуда торопиться, и мужчина всегда может жениться, девушке же нужно быть на содержании, и забывать об этом нельзя. Отец просит ее перестать мне докучать. Он считает благоразумным стремление Эрлинга пойти в учителя — они много получают и никогда не сидят без работы. Пролетарии в белых воротничках — самые отвратительные типы, вставляет мой брат, который, к счастью, снова куда-то устроился. Брат злится, что у меня есть друг, ведь он всегда дразнился, что я никогда не выйду замуж. Он слушает передачу по радио о свадьбе кронпринца Фредерика, которая чрезвычайно интересует маму. Выключи эти королевские помои, отзывается отец с дивана, теперь у нас на шее появится еще один нахлебник, вот и всё. На работе секретарши в полном восторге от очаровательной кронпринцессы Ингрид. Они устраивают привычный сбор денег и семенят по складу с длинным списком, куда вносят, сколько каждый сдает на букет для королевского двора. Я дала одну крону и несколько дней назад еще одну — на конфирмацию дочери директора. У него так много детей, что то и дело приходится скидываться на их крестины или дни рождения. И не заметишь, говорит Эрлинг, как вся зарплата ушла на эту ерунду. Эрлинг — социал-демократ, как и мои отец и брат, и мечтает о революции, которая взбудоражит людские массы. Я с удовольствием слушаю, как он развивает этот план, потому что приход бедных к власти благоприятствует моим намерениям. Эрлинг хочет изменить социал-демократию и сделать ее еще более красной. На самом деле, признается он, я синдикалист. Я не спрашиваю, что это значит, иначе получу длинный непонятный доклад о политике. Однажды он берет меня на собрание на площади Блогордс, но оно превращается в жестокое побоище: полиция достает дубинки и разметывает противоборствующие стороны. Дави легавых, кричит Эрлинг в униформе Социал-демократической молодежи Дании, и в этот же момент его бьют по голове так сильно, что он исторгает вопль. В ужасе я хватаю его за руку, и мы мчимся по улице под доносящийся топот — толпа удирает. Это совсем не для меня, и больше я никогда с ним не хожу. В фирме кроме нас два рабочих и водитель. Мы вместе обедаем в комнатушке за складом. Она не обогревается, и это тоже, говорит Эрлинг, свинство. Обычно мы все сидим в верхней одежде.

Мы устраиваемся на перевернутых ящиках из-под пива, и я хорошо лажу с этой небольшой компанией. Перед ними я совсем не тушуюсь, даже если они, например, спрашивают: знаю ли я, для чего на самом деле используется суспензорий или вагинальная спринцовка. Я же убеждаю их, что надо вступить в профсоюз, и однажды, пребывая в приподнятом настроении, забираюсь на пивной ящик и подражаю выступлению Стаунинга: товарищи! Я поглаживаю невидимую бороду, говорю низким голосом, и зрители очень благодарны. Они смеются и хлопают, и я совсем забываюсь. Некоторое время спустя херре Оттосен сообщает, что директор зовет меня к себе. С ним наедине я не оставалась с тех пор, как он схватил меня за грудь, и боюсь, что он опять хочет от меня чего-то подобного. Садитесь, произносит директор отрывисто и указывает на стул. Присаживаюсь на самый край и, к своему ужасу, вижу: его лицо потемнело от злости. Вы нам здесь не нужны, говорит он разъяренно, держать большевиков в своей фирме я не намерен. Я соглашаюсь, хотя и не знаю, что такое большевики. Он громко ударяет по столу, и я вздрагиваю. Он поднимается, подходит к моему стулу и приближает свое красное лицо к моему. Я немного отворачиваю голову: у него изо рта неприятно пахнет. Вы призывали моих людей вступать в профсоюз, орет он, вы вообще понимаете, что бы тогда было? Нет, шепчу я, хотя в общем хорошо знаю. Я бы их всех уволил, кричит он и снова стучит рукой по письменному столу, — так же, как вас, без всякой рекомендации! Зарплату заберете в секретариате. Он выпрямляется и возвращается на место. Я чувствую, что должна залиться слезами, но вместо этого наполняюсь темной радостью, имени которой не знаю. Этот мужчина считает меня опасной, влиятельной в сфере, в которой я совсем не разбираюсь. Тут не над чем смеяться, орет он, — должно быть, я расплылась в улыбке. Вон! Он указывает на дверь, и я торопливо ухожу. Чтобы я вас здесь больше не видел, кричит он вслед и хлопает дверьми. На складе стоят херре Оттосен и Эрлинг, вид у обоих ошарашенный. Они спрашивают, в чем, ради всего святого, дело, и я с гордостью рассказываю. Херре Оттосен пожимает плечами. Вы молодая, успокаивает он, и готовы на небольшую зарплату: легко найдете другую работу. Кроме того, вы одна. У меня жена и четверо детей — мне стоит помалкивать. Эрлинг говорит, что мне нужно было держать свое мнение при себе, я же злюсь на него. Никакой революции в Дании не свершится, возбужденно отвечаю я, пока здесь живут такие люди, как ты, которые не отваживаются рискнуть собственной шкурой. Затем обиженно направляюсь к секретаршам за зарплатой, уже приготовленной для меня. Я иду домой, на улице большие сугробы, и морозный ветер свистит сквозь пальто. Я пострадала из-за своих убеждений, мне не терпится рассказать об этом отцу. Чувствую себя Жанной д’Арк, Шарлоттой Корде, молодой женщиной, которая хочет вписать свое имя в мировую историю. Со стихами всё равно продвигается слишком медленно. С поднятой головой и выпрямленной спиной я поднимаюсь по ступенькам и с чувством оскорбленного достоинства вхожу в гостиную, где отец спит на диване задом к миру. Мама интересуется, почему я уже дома, и, когда я всё рассказываю, замечает, что мне не следует вмешиваться не в свои дела. Она с негодованием, оскорбленно замечает, что это было хорошее место и ни один мужчина не захочет взять в жены девушку, которая постоянно меняет работу. На этот раз она не встает на мою сторону, и я громко откашливаюсь и немного шумлю за столом, чтобы разбудить отца. Он просыпается, садится, и, пока продирает глаза, мама ему объявляет: Тове вышвырнули. И всё из-за твоей болтовни о профсоюзах, которую ты вбил ей в голову. От подробностей его лицо наливается бешенством. Что ты о себе возомнила, кричит он и колотит сжатым кулаком по столу так, что люстра пляшет на крюке. Наконец-то ты нашла что-то приличное, а тебя выставляют на улицу из-за такой чуши. Ты совсем не разбираешься в политике. Сейчас тяжелые времена и так много штрейкбрехеров, хоть свиней ими корми. Но на следующем рабочем месте ты обязана закрепиться, иначе станешь точь-в-точь как твоя мать. Они злобно пялятся друг на друга, как и всегда, когда со мной или Эдвином что-то не так. Я помалкиваю — сама не знаю, чего вообще ожидала. За несколько минут резко теряю проснувшийся интерес к политике, красным флагам и революции. Еще несколько суббот Эрлинг и я ходим в кино, а затем он прекращает ждать меня, прислонившись к стене. Мне его немного не хватает — с ним я была не такой одинокой, и особенно я скучаю по чердаку с металлическими коробками, где было написано мое первое настоящее стихотворение. Куда делся твой молодой человек? — спрашивает моя мама, мечтавшая стать тещей школьного учителя. Нашел другую, отвечаю я. Маме всегда и для всего нужны весомые причины. Она произносит: стоило все-таки немного за собой ухаживать. Надо бы купить костюм на весну вместо велосипеда. Если природа красотой не наделила, наставляет она, нужно это поправить. Мама говорит так не затем, чтобы причинить мне боль. Просто она понятия не имеет, что творится у других людей внутри.