Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой Страница 58

После отъезда государя из Москвы московская жизнь потеклапрежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что труднобыло вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и труднобыло верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клубасуть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно,что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общемвосторженно-патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми иденьгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную,официальную форму и казались неизбежны.

С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на своеположение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, какэто всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. Приприближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душечеловека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самоесвойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнееговорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда какпредвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потомулучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать оприятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, вобществе, напротив, — второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно такне веселились в Москве, как этот год.

Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома,целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратникахи выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву,рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного домаи заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне споследним буриме Василия Львовича Пушкина.

В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, инекоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что ониот капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они всекарлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этоготона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов идаже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы иагенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этомслучае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении.Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez envous meme, entrez dans la barque et n`en faites pas une barque ne Charon».[войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделаласьдля вас лодкой Харона. ] Рассказывали, что уже выслали из Москвы всеприсутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москвадолжна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будетстоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, ночто лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедетверхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будутсмотреть на него.

— Вы никому не делаете милости, — сказала Жюли Друбецкая,собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытымикольцами.

Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делалапрощальный вечер.

— Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил.Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?

— Штраф! — сказал молодой человек в ополченском мундире,которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехалв Нижний.

В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, былоположено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французскиеслова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.

— Другой штраф за галлицизм, — сказал русский писатель,бывший в гостиной. — «Удовольствие быть» — не по-русски.

— Вы никому не делаете милости, — продолжала Жюли кополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. — За caustiqueвиновата, — сказала она, — и плачу, но за удовольствие сказать вам правду яготова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, — обратилась она к сочинителю:— у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя иучиться по-русски. А вот и он, — сказала Жюли. — Quand on… [Когда. ] Нет, нет,— обратилась она к ополченцу, — не поймаете. Когда говорят про солнце — видятего лучи, — сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. — Мы только говорили овас, — с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. — Мыговорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.

— Ах, не говорите мне про мой полк, — отвечал Пьер, целуяруку хозяйке и садясь подле нее. — Он мне так надоел!

— Вы ведь, верно, сами будете командовать им? — сказала Жюли,хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.

Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и влице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря насвою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякиепопытки на насмешку в его присутствии.