Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 57

Наутро Нелли рассказала мне про вчерашнее посещение довольностранные вещи. Впрочем, уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этотвечер прийти: он наверно знал, что я не буду дома; я сам предуведомил его обэтом при последнем нашем свидании и очень хорошо это помнил. Неллирассказывала, что сначала она было не хотела отпирать, потому что боялась: былоуж восемь часов вечера. Но он упросил ее через запертую дверь, уверяя, что еслион не оставит мне теперь записку, то завтра мне почему-то будет очень худо. Когдаона его впустила, он тотчас же написал записку, подошел к ней и уселся подленее на диване. «Я встала и не хотела с ним говорить, – рассказывала Нелли, – яего очень боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь сердится, чтоона уж не смеет меня теперь взять, и начал вас хвалить; сказал, что он с вамибольшой друг и вас маленьким мальчиком знал. Тут я стала с ним говорить. Онвынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверятьтогда, что он добрый человек, умеет петь песни и плясать; вскочил и началплясать. Мне стало смешно. Потом сказал, что посидит еще немножко, – дождусьВаню, авось воротится, – и очень просил меня, чтоб я не боялась и села подленего. Я села; но говорить с ним ничего не хотела. Тогда он сказал мне, что зналмамашу и дедушку и... тут я стала говорить. И он долго сидел».

– А об чем же вы говорили?

– О мамаше... о Бубновой... о дедушке. Он сидел часа два.Нелли как будто не хотелось рассказывать, об чем они говорили. Я нерасспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева. Мне показалось только, чтоМаслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего емуэто?» – подумал я.

Она показала мне три конфетки, которые он ей дал. Это былиледенцы в зеленых и красных бумажках, прескверные и, вероятно, купленные вовощной лавочке. Нелли засмеялась, показывая мне их.

– Что ж ты их не ела? – спросил я.

– Не хочу, – отвечала она серьезно, нахмурив брови. – Я и небрала у него; он сам на диване оставил...

В этот день мне предстояло много ходьбы. Я стал прощаться сНелли.

– Скучно тебе одной? – спросил я ее, уходя.

– И скучно и не скучно. Скучно потому, что вас долго нет.

И она с такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все этоутро она смотрела на меня таким же нежным взглядом и казалась такоювеселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое былов ней, как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять моюпривязанность и... и слишком высказаться, точно стыдясь этого.

– А чем же не скучно-то? Ведь ты сказала, что тебе «и скучнои не скучно»? – спросил я, невольно улыбаясь ей, так становилась она мне мила идорога.

– Уж я сама знаю чем, – отвечала она, усмехнувшись, ичего-то опять застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Неллистояла передо мной, потупив глазки, одной рукой схватившись за мое плечо, адругою пощипывая мне рукав сюртука.

– Что ж это, секрет? – спросил я.

– Нет... ничего... я – я вашу книжку без вас читать начала,– проговорила она вполголоса и, подняв на меня нежный, проницающий взгляд, всязакраснелась.

– А, вот как! Что ж, нравится тебе? – я был в замешательствеавтора, которого похвалили в глаза, но я бы бог знает что дал, если б мог в этуминуту поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.

– Зачем, зачем он умер? – спросила она с видом глубочайшейгрусти, мельком взглянув на меня и вдруг опять опустив глаза.

– Кто это?

– Да вот этот, молодой, в чахотке... в книжке-то?

– Что ж делать, так надо было, Нелли.

– Совсем не надо, – отвечала она почти шепотом, но как-товдруг, отрывисто, чуть не сердито, надув губки и еще упорнее уставившисьглазами в пол.

Прошла еще минута.

– А она... ну, вот и они-то... девушка и старичок, – шепталаона, продолжая как-то усиленнее пощипывать меня за рукав, – что ж, они будутжить вместе? И не будут бедные?

– Нет, Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, аон один останется, – отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, чтоне могу ей сказать чего-нибудь утешительнее.

– Ну, вот... Вот! Вот как это! У, какие!.. Я и читать теперьне хочу!

И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась отменя, ушла к столу и стала лицом к углу, глазами в землю. Она вся покраснела инеровно дышала, точно от какого-то ужасного огорчения.

– Полно, Нелли, ты рассердилась! – начал я, подходя к ней, –ведь это все неправда, что написано, – выдумка; ну, чего ж тут сердиться!Чувствительная ты девочка!

– Я не сержусь, – проговорила она робко, подняв на менятакой светлый, такой любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала кмоей груди лицо и отчего-то заплакала.

Но в ту же минуту и засмеялась, – и плакала и смеялась – всевместе. Мне тоже было и смешно и как-то... сладко. Но она ни за что не хотелаподнять ко мне голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча,она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась.

Наконец кончилась эта чувствительная сцена. Мы простились; яспешил. Нелли, вся разрумянившаяся и все еще как будто пристыженная и ссияющими, как звездочки, глазками, выбежала за мной на самую лестницу и просилаворотиться скорее. Я обещал, что непременно ворочусь к обеду и как можнопораньше.

Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевнабыла совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что япришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как черезчетверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать АннуАндреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, новысказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то безудивления приняла известие о возможности разрыва.

– Ну, батюшка, так я и думала, – сказала она. – Вы ушлитогда, а я долго продумала и надумалась, что не бывать этому. Не заслужили мы угоспода бога, да и человек-то такой подлый; можно ль от него добра ожидать.Шутка ль, десять тысяч с нас задаром берет, знает ведь, что задаром, и все-такиберет. Последний кусок хлеба отнимает; продадут Ихменевку. А Наташечкасправедлива и умна, что им не поверила. Да знаете ль вы еще, батюшка, –продолжала она, понизив голос, – мой-то, мой-то! Совсем напротив этой свадьбыидет. Проговариваться стал: не хочу, говорит! Я сначала думала, что он блажит;нет, взаправду. Что тогда с ней-то будет, с голубушкой? Ведь он ее тогда совсемпроклянет. Ну, а тот-то, Алеша-то, он-то что?