Книга о Небе - Кодзиро Сэридзава Страница 55

Жена, поскольку с нового учебного года ей предстояло окунуться в студенческую жизнь, сразу же стала посещать курсы французского языка. Глядя на нее, я как будто впервые заметил, как она молода, и на душе стало спокойно. «Все-таки это и благодаря нашим сорокапятидневным занятиям», — хвалил я сам себя. Однако сам я, внезапно столкнувшись с другой цивилизацией, несколько растерялся. Но твердо решил постепенно приспособиться и постичь составляющие ее суть элементы.

Начать решил с изобразительного искусства: картин, скульптур было такое множество, что даже освоить одну только живопись было очень трудно. Я попытался изучить произведения живописи в хронологическом порядке и был немало удивлен, обнаружив, что все они, даже те, что находились на хранении, всегда были открыты для всех желающих.

Следовательно, сумасшедших или идиотов, помешанных на изучении искусства, здесь хватает — поистине благословленный рай для таких, как я, лентяев и дилетантов.

Однажды, вернувшись домой около четырех часов дня, я услышал голос жены, доносящийся из комнаты: «Либертэ, эгалитэ, фратернитэ». Декламируя эти слова, жена энергично шагала по комнате. До сегодняшнего утра там было пианино, но…

— Послушай, ты, наверное, не жалеешь о пианино. Ведь моя игра в этой стране — на уровне начальной школы, мне было неловко… Оно только мешало, я попросила мадам, и она убрала его отсюда.

С тех пор как мы приехали сюда, я впервые увидел жену в европейской одежде и был поражен ее молодостью и наивностью. Она казалась шестнадцати-семнадцатилетней девочкой.

— Мне посоветовала подруга, здесь прогрессивные женщины — их, правда, еще мало — обычно стригутся, вот и я решила коротко постричься… И словно почувствовала себя другим человеком. Сначала не могла решиться, думала, что прежде надо бы посоветоваться с тобой… Но потом вот решила, что должна ведь жена обладать хоть какой-то свободой… Прости.

— Ты так помолодела, тебя просто не узнать.

— Понимаешь, если укладывать волосы в японскую женскую прическу, а сверху еще надевать шляпу — а без нее невозможно носить европейскую одежду, — тогда голова становится тяжелой и кажется чужой, это неприятно… Потому я коротко постриглась и, подобно жителям этой страны, теперь ощущаю себя как в раю.

Мне нужно было срочно сделать заметки в своей тетради, а в соседней комнате моя жена, превратившаяся в молоденькую девочку, продолжала шагать, декламируя: «Либертэ, эгалитэ, фратернитэ», и я, сам того не замечая, тоже стал мурлыкать себе под нос: «Свобода, равенство, братство».

Как привольно я чувствовал себя тогда! Но не был ли при этом легкомысленным глупцом?

Войдя в жизнь цивилизованной страны, столкнувшись с разными сторонами цивилизации, мы с женой походили на дикарей: не только наше зрение, но и души были в растерянности, и все же неожиданно для себя многое, пожалуй, мы усвоили.

К тому же французы словно не замечали, что мы — чужеземцы, вели себя с нами дружелюбно, как с равными, поэтому вскоре мы смогли общаться с ними свободно, как с друзьями или с родными, а так как все они имели отношение к науке или литературе, то очень помогали нам.

И жена, казалось, испытывала то же, что и я, мы оба даже не заговаривали о нашей родине, нам было тяжело говорить о ней как об отсталой стране, подобной аду.

Итак, в этой цивилизованной стране все нам было интересно, все восхищало. И более всего — музыка.

Стоило прислушаться — и ты понимал, что в этом городе, в этой стране везде и ежедневно исполняют самую разную музыку.

В городе было много концертных залов, и каждую неделю по вечерам в четверг и в субботу устраивались концерты, в любое время можно было насладиться любимой музыкой.

Однажды вечером, в четверг, когда, прослушав вторую часть концерта, я поспешно вернулся домой, жена в своей комнате, декламируя:

— Свобода, равенство, братство, — как всегда, энергично ходила по комнате.

— Ты, кажется, уже полностью освоила эту ходьбу, — сказал я с улыбкой, и жена серьезно ответила:

— Чтобы научиться ходить так, как ходят здешние женщины, подруга дала мне совет. Дело в том, что француженки хранят в душе основные принципы демократической страны: свобода, равенство, братство, и ходят в такт этим словам… Вот я и решила усвоить прекрасную походку француженок. — И она опять принялась шагать по комнате в ритме слов «либертэ, эгалитэ, фратернитэ»…

— У тебя прекрасная походка. Точь-в-точь здешние женщины… — рассмеялся я. Почувствовав себя усталым, я закрыл глаза, и в еле слышной прекрасной музыке мне почудился баритон, который пел: «Либертэ, эгалитэ, фратернитэ». Это мой голос, — подумал я, но ничего не мог с собой поделать.

Живя во Франции, я, естественно, пользовался благами, которые были мне недоступны на моей дикой родине. Уже только за это я благодарил Бога Великой Природы и радовался.

Однажды навестивший меня по работе ученый Арита сказал:

— Помню, ты впервые услышал европейскую музыку, когда, окончив среднюю школу, переехал в столицу и поступил в Первый лицей, верно?

Так как Арита сам был любителем музыки, его вопрос не показался мне странным.

— Но хотя ты и любишь музыку, — продолжал Арита, — то, что при этом не захотел сделать ее своей специальностью, заслуживает похвалы.

— Заслуживает похвалы? Что ты имеешь в виду?

— Скажи, врач когда-нибудь проверял твой слух?

— С ушами все в порядке, а что?..

— Хоть ты и полагаешь, что у тебя прекрасный слух, на самом деле ты слышишь всего лишь процентов на семьдесят. Кажется, ты любишь Шопена и часто его слушаешь, но Шопен, которого могут воспринимать твои уши, — это псевдо-Шопен, это не более семидесяти процентов от настоящего Шопена.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что и разные явления действительности, которыми я наслаждаюсь в этой цивилизованной стране, тоже для меня далеки от реальности?

— Если говорить о человеческом слухе, то примерно до семилетнего возраста человек воспринимает разные звуковые волны, а потом его возможности понижаются, и слабые волны он не воспринимает. Поэтому, чтобы стать музыкантом, надо начинать подготовку до семилетнего возраста… Для человека, который впервые увидел музыкальные инструменты, лишь став учеником средней школы, европейская музыка — вещь абсолютно чуждая. Тоже все из-за его слуха.

Когда я после этого беспощадного разговора с Аритой вернулся домой, жена в своей комнате отчаянно топала, выкрикивая:

— Либертэ, эгалитэ, фратернитэ.

Молча глядя на нее, я сам, загоревшись, начал ходить по комнате. Либертэ, эгалитэ, фратернитэ — вот если бы основные принципы этой цивилизованной страны пришли в ту далекую варварскую, дикую страну!

Мне бы хотелось воплотить их в жизнь ради нас и наших внуков…

Как же я был глуп.