Свет в августе - Уильям Фолкнер Страница 53

Теперь он начал бояться -- он, которым владело до сих пор недоумение и еще, пожалуй, -- предчувствие недоброго, обреченность Теперь у него был компаньон в торговле виски: новый рабочий по фамилии Браун, поступивший на фабрику ранней весной. Кристмас понимал, что этот человек дурак, но сначала думал: "Делать то, что я скажу, -- на это, по крайней мере, ума у него хватит. Самому ему думать вообще не придется"; и лишь спустя какое-то время сказал себе: "Теперь я знаю, что такое дурак, -- это тот, кто даже своего доброго совета не послушается" Он взял Брауна, потому что Браун был пришлый и была в нем какая-то веселая и шустрая неразборчивость и не слишком много отваги -- зная, что в руках рассудительного человека трус, при всех его несовершенствах, может оказаться довольно полезным -- для всех, кроме себя самого.

Он боялся, что Браун узнает про женщину в доме и по непредсказуемой своей глупости поломает ему все дело. Он опасался, что женщине, поскольку он ее избегал, взбредет в голову прийти как-нибудь ночью в хибарку. С февраля он виделся с ней только раз -- когда Пришел сказать, что в хибарке с ним будет жить Браун. Это было в воскресенье. Он окликнул ее, она вышла к нему на заднее крыльцо и спокойно его выслушала. "В этом не было нужды", -сказала она. Тогда он не понял, что она имела в виду. И только впоследствии в голове вдруг возникло -- целиком, опять как отпечатанная фраза Она думает, я притащил его сюда, чтобы ее отвадить. Решила, будто я думаю, что при нем она побоится Прийти в хибарку, что ей придется оставить меня в покое

Так эту мысль, этот страх перед возможным ее поступком он заронил в себе сам, думая, что заронил в ней. Ему казалось, что, раз она так думает, присутствие Брауна не только не отпугнет ее: оно побудит ее прийти в хибарку. Из-за того, что уже больше месяца она ничего не предпринимала, не делала никаких шагов к сближению, ему казалось, будто она способна на все. Теперь он сам лежал по ночам без сна. Но он думал: "Я должен что-то вделать. Что-то я, кажется, сделаю".

И он хитрил, старался улизнуть от Брауна и прийти домой первым. Всякий раз боялся, что застанет ее там. А подойдя к хибарке и обнаружив, что она пуста, испытывал бессильную ярость оттого, что должен бояться, врать, спешить, а она себе посиживает дома и только тем занята, что раздумывает, предать его сейчас или помучить еще немного. В другое время ему было бы все равно, знает Браун об их отношениях или нет. Скрытность или рыцарское отношение к женщине были не в его характере. Вопрос был практический, деловой. Его бы нисколько не смутило, если бы даже весь Джефферсон знал, что он ее любовник. Подпольное виски и тридцать-сорок долларов чистого дохода в неделю -- вот из-за чего Он не хотел, чтобы посторонние вникали в его частную жизнь. Это -- одна причина. Другой причиной было тщеславие Он скорей бы убил или умер, чем позволил кому-нибудь, все равно кому, узнать, во что превратились их отношения. Что она не только свою жизнь перевернула, но и его пытается перевернуть, сделать из него не то отшельника, не то миссионера среди негров. Он был уверен, что если Браун хоть что-нибудь о них узнает, он неизбежно узнает и все остальное. И вот, подойдя наконец к лачуге, после всего этого вранья и гонки, и взявшись за ручку двери, он думал о том, как через секунду выяснится, что спешка была напрасной, а все же отказаться от этой предосторожности он не смеет, -- и люто ненавидел ее, стервенея от страха и собственного бессилия. Но однажды вечером он открыл дверь и увидел на койке записку.

Увидел, едва вошел, -- квадратную, белую, непроницаемую на темном одеяле. Суть письма, обещание, которое в нем содержится, были настолько для него очевидны, что он ни на миг об этом не задумался. Нетерпения он не испытывал; он испытывал облегчение. "Ну, все теперь, -- подумал он, еще не взяв сложенной бумажки. -- Теперь все пойдет по-старому. Кончено с разговорами о нигерах и детях. Образумилась. Это в ней перегорело, поняла, что ничего не добьется. Поняла теперь, что ей мужчину нужно, мужчину хочется. Мужчина ей нужен ночью; чем он занимается днем -- не имеет значения". Тут он должен был бы понять, почему до сих пор не уехал. Должен был бы сообразить, что затаившийся квадратик бумаги держит его крепче кандалов и замка. Но об этом он не думал. Он видел только, что ему опять светит, что впереди -- наслаждение. Только теперь будет спокойней. Они оба так захотят; кроме того, теперь на нее есть управа. "Дурацкие штучки, -думал он, держа в руках все еще нераскрытое письмо, -- чертовы штучки дурацкие Она так и есть она, а я так и есть я. И после всего, что было, -эти дурацкие штучки", -- и представил себе, как они будут смеяться сегодня ночью -- позже, после, когда настанет время спокойно поговорить и спокойно посмеяться -- над всей историей, друг над другом, над собой.

Он так и не раскрыл записку. Он отложил ее, вымылся, побрился и переоделся, все время насвистывая. Не успел он закончить, как пришел Браун.

-- Так, так, так, -- сказал Браун. Кристмас ничего не ответил. Он смотрелся в зеркальце, прибитое к стене, и завязывал галстук. Браун стал посреди комнаты: высокий, сухощавый молодой человек, в грязном комбинезоне, со смуглым, безвольно-миловидным лицом и любопытными глазами. Возле рта у него был тоненький шрам, белый, как нитка слюны. Немного погодя Браун сказал: -- Кажись, ты куда-то налаживаешься?

-- Да ну? -- сказал Кристмас. Он не обернулся. Он насвистывал, монотонно, но не фальшивя -- что-то минорное, жалобное, негритянское.

-- Я думаю, мне уж не стоит мыться, -- сказал Браун, -- раз ты собрался.

Кристмас обернулся к нему:

-- Куда собрался?

-- Разве ты не в город?

-- А кто тебе сказал? -- спросил Кристмас И отвернулся к зеркалу.

-- Ага, -- сказал Браун. Он смотрел Кристмасу в затылок. -- Значит, надо понимать, у тебя свои дела -- Он наблюдал за Кристмасом. -- Ночь больно холодна, чтобы лежать на сырой земле, когда подстилки-то всего -- худая девочка.

-- Не может быть, -- сказал Кристмас и продолжал насвистывать, сосредоточенно и неторопливо завязывая галстук. Потом повернулся, поднял и надел пиджак; Браун наблюдал за ним. Кристмас двинулся к двери. -- До завтра, -- сказал он. Дверь за ним не закрылась. Он знал, что Браун стоит на пороге и смотрит ему в спину. Но он не собирался заметать следы. Пошел прямо к дому. "Пускай смотрит, -- подумал он. -- Пускай проводит, если хочется".

Стол в кухне был для него накрыт. Прежде чем сесть, он вынул из кармана нераскрытую записку и положил рядом с тарелкой. Записка была без конверта, не запечатана, и раскрылась сама собой, словно приглашая прочесть, настаивая. Но он в нее не заглянул. Он принялся за еду. Ел не спеша. Он уже почти кончил, как вдруг поднял голову и прислушался. Потом встал, беззвучно, как кошка, подкрался к входной двери и рывком распахнул ее. За порогом, прислонясь лицом к двери, -- вернее, к тому месту, где она была, -- стоял Браун. Когда свет упал на его лицо, на нем был написан напряженный детский интерес; на глазах у Кристмаса он сменился удивлением, затем лицо отдернулось и приобрело нормальный вид. Голос у Брауна был торжествующий, но при этом тихий, осторожный, заговорщицкий, словно он уже принял сторону Кристмаса, заключил союз, не дожидаясь, когда его попросят, не вникая в суть дела -- просто из солидарности с товарищем -- или мужчиной вообще противу женщины.