Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин Страница 53

– Неужели бы застрелил? – с интересом глянул на него Валерий.

– Кто его знает. Тогда думал – застрелю. Если только ударит – сделаю из него решето, а там пусть хоть трибунал… Да ты слушай. Залегли мы против высотки, лежим, ждем команды. Вдруг, откуда ни возьмись, заяц. Русак. Здо-оровый! Ребята давай по нему стрелять. Лейтенант сначала: «Прекратить, прекратить!» – а потом сам загорелся, выхватил ТТ, давай пукать. Расстрелял всю обойму, кричит: «У кого автомат заряженный?» А я рядом лежу. «Держите, – говорю, – товарищ лейтенант». Он и мой диск расстрелял. И спрашивает, подозрительно так: «Ты чего это, руцкай, снарядился, как на войну? Раньше с пустым диском ходил…» – «А про всякий случай, товарищ лейтенант, – говорю. И смотрю на него, не отворачиваюсь. Пусть, думаю, догадается. – Про всякий случай…» Не знаю, догадался – нет, а палку на другой день бросил…

– Постой, это не тот лейтенант, который перед выступлением все за начальством бегал, просил, чтоб его в другую часть перевели?

– Но… Дурковатый-дурковатый, а сообразил, что Лизунов ему в первом же бою пулю в спину пустит. – Отец помолчал. – Дак вот, про Лизунова. Убило его, когда под нашу машину снаряд угодил. А он знаешь откуда был? С Дальнего Востока. Я с Сибири, а он аж с Дальнего Востока. И что же получается? Это за сколько тыщ километров его сюда везли! А зачем? Чтобы этот кобель его помордовал? И все? Ведь он же ни одного немца убить не успел. Да кого там убить. Даже не стрельнул в ихнюю сторону ни разу… Зазря, выходит, терпел мужик. И пропал зазря.

– Ну, Сусанин, ты и зануда же! – протянул Валерий. – Куда подвел. Я ему про баню, а он мне… про матаню… Ты, случайно, в политруки не пробовал проситься? Попросись – возьмут.

В этот день им еще довелось повоевать. Они добрались к своим и опять воевали. Точнее сказать, воевал уже один отец. Валерия на самом бруствере траншеи догнала слепая пуля. Он обернулся, крикнул, белозубо смеясь: «Жив, Сусанин?» – и, не переставая улыбаться, начал медленно садиться на землю…

Еще каких-нибудь десять минут назад они хоронились там, под баней, стало смеркаться, и Валерий забеспокоился:

– Слушай, дядя – теткин муж, не светит мне что-то темноты здесь дожидаться. Как бы нам к фрицам в язычки не угодить.

– Стреляют, – засомневался отец. – Не добежим.

– Был такой великий полководец Суворов, – сказал Валерий, – с которым я в корне не согласен. Пулю-дуру недооценивал. Ты, Сусанин, дурной пули бойся. От нее не убежишь. А от умной, которая в тебя пущена, убежать можно. Они же теперь видишь, как бьют, сволочи: прицельно, по каждому. Так что не дрейфь. Главное, делай, как я…

Они бежали…

Твою душеньку!.. Разок бы так в мирной жизни кувыркнуться – и хана, прощай руки-ноги. А тут!.. Рывками. Из стороны в сторону. Скатываясь в воронки – боком через голову. Расшибая в кровь морды…

Достигли своих.

И – вот она, пуля-дура! Будто в насмешку ударила веселого человека Валерия, пробила узкую грудь с левой стороны. Летела дуриком, а угодила точно…

Немцы зажгли стожок сена, тот самый. Кидали ракеты. Били длинными трассирующими очередями, прижимали оставшихся на ничейной полосе ребят к земле, не давали им отлепить головы. Всех, что ли, собрались повыколотить, собаки.

И наши стреляли – без команды, кто из чего: хоть маленько дать мужикам вздохнуть, подсобить им, прикрыть отсечным огнем.

Отец спрыгнул в окоп к пэтээрщику, молодому пареньку.

– Гляди, сынок! – крикнул. – Танк! Стреляй в него!

Немецкий танк, «тигр», выполз на край деревни, медленно разворачивая башню, вынюхивая чего-то хоботом.

– Я не вижу! – сказал паренек, поворачивая к отцу бледное, испуганное лицо. – Не вижу!

«Э, милый, да ты уж готов», – смекнул отец и сам ухватился за ружье. Он прицелился танку в бок, выстрелил, увидел, как брызнули искры – и все. «Не берет, – понял отец. – Так, щекотка одна». Заложил новый патрон, стал целить под низ башни: «Должна же быть какая-нибудь щелка… должна же». Выстрелил второй раз, попал опять и снова без толку.

Танк продолжал ворочать стволом.

«Щас лупанет!» – втянул голову отец.

Но «тигр» выцеливал не их жалкий, безвредный для него окоп. Слева, посередке примерно между нашими траншеями и деревней, стоял отдельный сарай. Танк плюнул в него огнем – черно-красный взрыв потряс сарай, он осел и загорелся.

Отец выбрался из окопа пэтээрщика. Бесполезное это было дело – стрелять по слоновой броне.

У немцев, с краю деревни, тоже что-то горело: дом какой-то или амбар. Там, видно было, перебегали, суетились черные фигурки. Из автомата их было не достать. Отец разыскал на дне траншеи, выковырнул из грязи брошенную винтовку. Насбирал здесь же рассыпанных патронов. Затвор у винтовки то ли заржавел, то ли шибко был забит грязью, отец отколачивал его саперной лопаткой, вставлял по одному патроны и, старательно целясь, стрелял.

Им овладела спокойная, холодная злость. Он стрелял, отбивал лопаткой затвор, вынимал из кармана ватника следующий патрон… И как во время какой-нибудь сосредоточенной, долгой работы, через голову его текли мысли – не в виде слов текли, а в виде разных смутных соображений, догадок и картин.

…Да где же эти чертовы «катюши», которые по своим вчера резанули? Где они, у пса под хвостом?.. Сидят, поди, тоже по брюхо в грязи, кукуют. Эхма!..

…Вот бы сейчас оптический прицел, а? Вот бы сейчас-то…

…Нет, не то, не так объяснил Валерию. Про баню-то… Не должны воевать молодые – вот что надо было сказать. Такие, как Валерий, как парнишечка этот, с пэтээром, как другие, которые «мама» кричат при разрывах (он сам слышал), – не должны… Воевать надо мужикам пожившим – таким, как он, как покойный Лизунов, как сержант Черный… у которых руки потрескались от работы и кости закаменели… которые уже нахлебались в жизни всякого, навкалывались досыта, наголодали и выпили свое… и детей нарожали… Такой мужик, если даже увечным вернется, без ноги или без руки, все равно мужик, а не обрубок. И для работы он мужик, и для жены своей – тоже… А эти… когда он пацан еще и щеки, как у девахи, а сам-то девку не трогал ни разу и от работы не падал как мертвый, а уже обрубленный, калечный – стыдно смотреть на него, стыдно!..

Он стрелял, сцепив зубы. Рука его была твердой. Иногда какая-нибудь фигурка падала, кувыркалась. От его пули, от чужой ли…

Он стрелял.