Бунт Дениса Бушуева - Сергей Максимов Страница 50

Они шли узкой тропинкой по склону оврага. Дождь все прибавлял и прибавлял.

– Тебе что на этот раз надо? – спросил через некоторое время Федька.

– Трудовую книжку, новую справку с места работы, характеристики… Потом расскажу.

Федька покосился на Дмитрия и со вздохом сказал:

– Эх, Дмитрий, Дмитрий… Впустую ты живешь. Рано или поздно – все одно аркан тебе на шею накинут. Так уж пожил бы ты хоть это время всласть. Бросай ты к чёртовой матери всю эту мороку, да – айда к нам! Вор из тебя будет хороший… Вот у меня сегодня ночью дело… Пойдем со мной! Половину – тебе.

Дмитрий неприметно улыбнулся.

– Славный ты парень, Федор. Только – ты теперь мне не мешай. У меня, брат, свои дела… Как же это вас накрыли в Свердловске? – спросил он, чтобы переменить тему.

– Стукнула одна сволочь. При встрече – решку ему наведу… Промежду прочим, Чижа помнишь?

– Нет.

– Здесь он. Вместе со мною винта нарезал. И Танька здесь. И – Стелла. Помнишь ее?

– Это – из Ленинграда?

– Да…

– Помню.

Цепляясь за мокрые кусты, поднялись в гору. Хрустя под ногами битым стеклом, подошли к веранде, и в эту минуту дождь хлынул как из ведра. На веранде сидели Танька и Стелла. Танька бренчала на гитаре. Стелла лежала в дырявом плетеном кресле, закинув руки за голову и положив ноги на перила. Зеленая плисовая юбка, задравшаяся выше колен, свисала до полу, обнажая смуглые ноги.

– Принимай гостей! – весело крикнул Федька, взбегая по шатким ступенькам на веранду и отряхиваясь.

Стелла рывком сбросила ноги с перил и радостно вскрикнула:

– Дмитрий!..

XX

Дмитрий спал шестнадцать часов кряду, с небольшими промежутками. Во сне он несколько раз видел почему-то Дениса Бушуева – таким, каким он представлял его. Позднее, когда они встретились, Дмитрий был поражен тем, что образ Бушуева, виденный им во сне, почти не расходился с живым Бушуевым.

Спал он в светелке Стеллы. Сон был беспокойный, нервный, и Дмитрий несколько раз просыпался. Окно было раскрыто, со двора тянуло ночной прохладой и сыростью, небо было чисто, и ярко светила луна. Проснувшись на рассвете, Дмитрий закурил и некоторое время тихо лежал, прислушиваясь к разнообразным звукам, доносившимся с улицы. Город просыпался.

Еще накануне, по дороге от пристани к «Дому Каширина», Дмитрий подумал о том, как мало, в сущности, изменилась жизнь в Нижнем Новгороде со времен Горького. И теперь он продолжал думать об этом. Да, кое-где появились новые здания, трамвайные линии, рядом с убогими домишками, словно для пущего контраста, выросли какие-то красивые дворцы культуры, клубы… Но дух, аромат старого мещанского города остался прежним. На пристанях – те же крючники в изорванных рубахах и полотняных штанах, на базарах – галдящие бабы, рыбная вонь, ругань. В нескольких кварталах от музея Горького – воровской притон. Все эти люди живут привычной, скучной, бедной жизнью, не думая, вероятно, ни о соцсоревнованиях, ни о парт-съездах, ни о производственных планах. Об этих вещах думают только в Кремле, секретари обкомов, директора трестов и заводов, начальники лагпунктов концлагерей, председатели колхозов, да еще – герои в романах советских писателей. «Эх, Бушуевы, Бушуевы… – вздыхал Дмитрий. – Наломали вы дров – сам чёрт ногу сломит».

Дмитрий незаметно снова уснул и проснулся лишь далеко за полдень.

XXI

В эту ночь, к утру, Федька Сычев и Сазан ограбили на набережной склад, где хранились рулоны дорогих шерстяных и шелковых материй, предназначенных для отправки в Москву. Налет прошел ударно. На рассвете налетчики вернулись в «малину». В овраге плавал густой, как молоко, туман. Из этого тумана и вынырнули Федька с Сазаном, сгибаясь под тяжестью больших мешков.

Днем они отсыпались, а вечером закатили на веранде попойку. Пригласили и Дмитрия.

На столе, покрытом клетчатой голубой клеенкой и заставленном закусками и бутылками с водкой, горела керосиновая лампа «молния». Вечер был тихий, теплый и ясный. Над оврагом, на иссиня-черном небе кривился ковш Большой Медведицы, а левее – бумажным змеем, усыпанным яркими бриллиантами, плыл Орион. Залитый огнями, город жил вечерней, шумной жизнью. В городском саду завывал джаз. На площадях и перекрестках из трубоподобных репродукторов неслась радиомузыка: передавали советских композиторов. На улицах, на поворотах, скрипели трамваи, над их дугами вспыхивали ослепительные голубые огни.

Начали с пельменей, которые целый день лепила Катерина Сутырина. Под пельмени изрядно выпили. После пельменей многие отяжелели, отошли от стола и расселись кто-где.

– Стрелка! – кричал захмелевший Федька. – Ты б спела, что ль!

Дмитрий сидел на табуретке в углу веранды, курил и с интересом наблюдал пирушку. Он тоже выпил и слегка повеселел. Еще утром он с грустью подумал о том, что общество воров и проституток – вот все, что ему осталось. Теперь ему казалось, что ребята они вовсе уж и не такие плохие, по крайней мере – не рабы.

Возле него присела на перила Стелла, упираясь одной ногой в прогнивший пол и свесив другую с перил. На ней была чистая белая блузка, с короткими рукавами и с открытой грудью, и неизменная зеленая юбка, ладно и свободно падавшая с упругих, круглых бедер. На ногах – белые тапочки и белые носочки. Черные глаза в веночках длинных ресниц матово блестели, волнистые мягкие волосы, перехваченные со лба к затылку широкой голубой лентой, рассыпались по спине и плечам.

– Стелла, спой, в самом деле… – подняв голову, попросил Дмитрий.

– Хочешь?.. – обрадовалась она и, не вставая, протянула руку к углу, где стояла прислоненная к стене гитара, с красным бантом на колках. Кто-то вскочил и услужливо протянул ей гитару.

– Стрелка, печальное что-нибудь… Чтоб за сердце брало!..

– «Отраду», Стрелка! – просил Федька.

– «Пацаночку»! – орала Танька.

– «Песню сифилитиков»… – советовал Сазан.

– Тише, черти! – увещевала красная, вспотевшая Катерина Сутырина. – Пущай поет, что хочет.

Но Стелла уже выбрала песню. Она вспомнила песню, которую давно не пела, но которую теперь почему-то захотелось спеть. Спеть для Дмитрия.

Не меняя позы и продолжая сидеть на перилах, она привычно прижала к животу гитару и резко и сильно взяла несколько аккордов, чуть отвернув голову в сторону. Гитара прозвенела и смолкла, но еще долго дрожала одна тонкая вибрирующая струна. Стало тихо, все напряженно смотрели на Стеллу. Она же вдруг вскинула голову и, грустно улыбнувшись той славной, манящей улыбкой, которая к ней так шла и которую – она знала – так любили мужчины, тихо и грустно запела: