Улисс - Джеймс Джойс Страница 49

Мистер Блум выразил сдержанное согласие. Язык, конечно, многое значит.

Мистер Кернан торжественно произнес:

– Я есмь воскресение и жизнь . Это проникает до самой глубины сердца.

– Действительно, – сказал мистер Блум.

Твоего– то может и да но какой прок малому в ящике шесть футов на два с цветочком из пятки? Ему проникает? Седалище страстей. Разбитое сердце. В конечном счете насос, качает каждый день сотни галлонов крови. Потом в один прекрасный день закупорка, и ты с концами. Их тут вокруг навалом: кишки, печенки, сердца. Старые ржавые насосы -и ни черта больше.

Воскресение и жизнь. Уж если умер так умер. Или идея насчет страшного суда. Всех вытряхнуть из могил. Лазарь! иди вон. А пошла вонь, и трюк провалился. Подъем! Страшный суд! И все шныряют как мыши, разыскивают свои печенки и селезенки и прочие потроха. Чтоб все до крохи собрал за утро, так твою и растак. Ползолотника праху в черепе. Двенадцать гран ползолотника. Тройская мера ^[420].

Корни Келлехер пристроился к ним.

– Все было экстра-класс, – сказал он. – А?

Он искоса поглядел на них тягучим взглядом. Грудь полисмена. С твоим труляля труляля.

– Как полагается, – согласился мистер Кернан.

– Что? А? – переспросил Корни Келлехер.

Мистер Кернан повторил.

– А кто это позади нас с Томом Кернаном? – спросил Джон Генри Ментон. – Лицо знакомое.

Нед Лэмберт мельком оглянулся назад.

– Блум, – ответил он. – Мадам Мэрион Твиди, та, что была, вернее, она и есть, певица, сопрано. Это жена его.

– А, вон что, – протянул Джон Генри Ментон. – Давненько я ее не видал. Была эффектная женщина. Я танцевал с ней, постой-ка, тому назад пятнадцать – семнадцать золотых годиков, у Мэта Диллона в Раундтауне. Было что подержать в руках.

Он оглянулся в конец процессии.

– А что он такое? Чем занимается? Он не был в писчебумажной торговле?

Помню, я с ним расплевался как-то вечером в кегельбане.

Нед Лэмберт усмехнулся:

– Ну как же, был. Пропагандист промокашек.

– Бога ради, – посетовал Джон Генри Ментон, – и что она вышла за этого гуся лапчатого? Ведь какая была, с изюминкой, с огоньком.

– Такой пока и осталась, – заверил Нед Лэмберт. – А он сейчас рекламный агент.

Большие выпуклые глаза Джона Генри Ментона глядели неподвижно вперед.

Тележка свернула в боковую аллею. Солидный мужчина выступил из засады за кустами и снял шляпу. Могильщики тронули свои кепки.

– Джон О'Коннелл, – сказал мистер Пауэр, довольный. – Никогда не забудет друга.

Мистер О'Коннелл молча пожал всем руки. Мистер Дедал сказал:

– Я снова с визитом к вам.

– Любезный Саймон, – произнес негромко смотритель, – я совсем не желаю вас в свои завсегдатаи.

Поклонившись Неду Лэмберту и Джону Генри Ментону, он пошел рядом с Мартином Каннингемом, позвякивая связкой ключей у себя за спиной.

– А вы не слышали историю, – спросил он у всех, – насчет Малкэхи из Кума?

– Я не слыхал, – ответил Мартин Каннингем.

Все дружно склонили к нему цилиндры, Хайнс тоже подставил ухо.

Смотритель подцепил большими пальцами золотую цепочку от часов и, деликатно понизив голос, заговорил, обращаясь к их выжидательным улыбкам:

– Рассказывают, будто бы двое дружков, подвыпив, в один туманный вечер заявились сюда навестить могилу приятеля. Спросили, где тут лежит Малкэхи из Кума, им объяснили, куда идти. Ну-с, проплутав сколько-то в тумане, они находят могилу. Один из пьяниц читает по буквам: Теренс Малкэхи. Другой в это время хлопает глазами на статую Спасителя, которую вдова заказала и поставила.

Смотритель похлопал глазами на один из попутных памятников. Потом снова продолжал:

– Ну, поморгал он, поморгал на божественную статую и говорит: Да ни хрена он не похож на нашего Малкэхи. Какой-то сапожник делал, ни малейшего сходства .

Вознагражденный улыбками, он пропустил их вперед и принялся тихо толковать с Корни Келлехером, забирая у него квитанции, листая и проглядывая их на ходу.

– Это он специально, – объяснил Мартин Каннингем Хайнсу.

– Знаю, – ответил Хайнс, – я раскусил.

– Подбодрить публику, – сказал Мартин Каннингем. – Из чистой доброты, ничего другого.

Мистера Блума восхищала осанистая фигура смотрителя. С ним все хотят быть в хороших отношениях. Глубоко порядочный человек, Джон О'Коннелл, отличной выпечки. Ключи – как реклама для Ключчи – нет опасения, что кто-то сбежит, на выходе не проверяем. Хабеат корпус ^[421]. После похорон надо заняться этой рекламой. Кажется, я написал Боллсбридж на том конверте, которым прикрыл листок, когда она вдруг вошла, а я писал Марте. Еще застрянет как неверно заадресованное. Не мешало бы побриться. Щетина седая. Это первый признак, когда волос седеет у корней. Еще характер портится. И в седых волосах уж блестит серебро ^[422]. Интересно, что чувствует его жена. Как у него хватило духу сделать кому-то предложение. Пошли, будешь жить на кладбище. Огорошить ее этим. Сначала, может, это ее возбудит. Смерть в ухажерах. Тут всюду ночные тени роятся при таком множестве мертвецов. Тени могил когда скрипят гроба ^[423] и Дэниэл О'Коннелл наверно он потомок его кто ж это уверял будто он был со странностями и любвеобилен на редкость но все равно великий католик как огромный гигант во тьме. Блуждающие огоньки. Могильные газы. Ей надо отвлекать мысли от этого, а то не сможет зачать. Женщины особенно впечатлительны. Рассказать ей в постели историю с привидениями, чтоб заснула. Ты видела когда-нибудь привидение? Знаешь, а я видел. Стояла тьма, хоть глаз выколи. Часы пробили двенадцать. Но могут и целоваться со всем пылом, стоит только настроить. В Турции шлюхи на кладбищах. Если взять молодую, чему угодно научится.

Можешь тут подцепить молодую вдовушку. Мужчинам такое нравится. Любовь среди могил ^[424]. Ромео. Обостряет удовольствие. В расцвете смерти объяты мы жизнью. Крайности сходятся. Танталовы муки для бедных мертвецов. Запахи жареных бифштексов для голодных. Гложущих собственные потроха. Желание подразнить других. Молли хотелось заняться любовью перед окном. Как бы там ни было, восемь детей у него.