Страхи царя Соломона - Ромен Гари Страница 48

— Алина…

— Постарайся заснуть.

— Ты просто бессердечная дрянь.

— Надо же жить.

— Я подумал, что, если нам уехать вдвоем на Антилы? Там периферия. Что в точности это значит — «периферия»?

— Места, удаленные от центра.

— Точно. Там и есть периферия.

— Везде есть телевизор.

— Но необязательно его смотреть. Можно занять денег и смотаться туда жить. И разом со всем развязаться.

— По-моему, это довольно трудно осуществить.

— Нет ничего трудного, когда есть стимул. Бежал же Мезрин из камеры усиленной охраны.

— У него были сообщники.

— Мы с тобой — вот уже два сообщника. Тебе бы надо отпустить подлиннее волосы, чтобы тебя было больше.

— Думаешь, это измеряется в сантиметрах?

— Нет, но чем больше, тем лучше. Ты знаешь, что значит «элегический»?

— Знаю.

— Значит «грустный и мечтательный». Один мой друг говорит, что студенты из Красных бригад убили Моро, чтобы десенсибилизироваться. Понимаешь?

— Не очень.

— Ну, чтобы потерять чувствительность. Добиться, чтобы ничего не чувствовать. Как в стоицизме.

— Ну и что?

— Лично я на такое не способен. Алина засмеялась.

— Это потому, что ты недостаточно подкован. Не силен в теории. Или, если выражаться твоим языком, для такого уровня тебе не хватает теоретичности. Тут требуются умственные выкладки. Нужна система. Ты где застрял?

— В ресторане на площади Пигаль.

— Да нет, на чем остановился, где застрял в учебе?

— Я самоучка. Это верное средство стать ходячей энциклопедией. А вообще я только что от мадемуазель Коры. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось ее удавить совсем. Понимаешь?

— Более или менее.

— А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Она говорит, у нее дом и все удобства. Вот я и думаю: что это за штука такая — жизнь? Как она ухитряется заставлять нас все глотать да еще просить добавки? Вдох-выдох, вдох-выдох — только и всего?

— Спи, Пьеро.

— Меня, черт возьми, зовут Жан. Хватит делать из меня шута горохового.

— Раздевайся и спи. Пьеро-лунатик. Давай баиньки. Баю-бай, мой малыш, на ручках у мамочки.

— Ты бессердечная тварь, Алина. Поэтому ты мне сразу и понравилась. Это же просто чудо — встретить человека, который ни в ком не испытывает нужды.

Алина выключила свет. Темнота темноте рознь. Одна успокоительная и тихая, как одноименный океан, а другая тревожная. Тишина тоже имеет свои разновидное ти. Бывает, мурлычет, а бывает, набрасывается, как собака на кость, и гложет, гложет. Одна тишина вопит в сотню глоток, другую совсем не слышно. Бывает тишина-SOS! И тишина-невесть-что-невесть-отчего, когда нужно вмешательство специалистов. Конечно, всегда можно заткнуть уши, но больше ведь ничего не заткнешь. Я прижал Алину к себе, я не сказал ей: Алина, я всегда с другими, и для женщины оскорбительно, когда ее любят от недостаточности. Я бережно держал ее в тепле, и это был самый подходящий момент, чтобы поговорить обо всем, что не касается нас двоих. Чтобы оно звучало лучше, я молчал. Грош цена была бы нашему взаимопониманию, если бы нам для этого были нужны слова, как посторонним, которым не к чему больше прибегнуть. Только один раз за все время, пока я слушал то, чего не слышал, я вслух сказал Алине про словари: что я ни разу не нашел в них слово, которое бы объяснило смысл. Если бы ты работал в шахте по восемь часов в день… В конце концов я заснул с Алиной на Антилах, в спокойном уголке, который надо знать, иначе не найдешь.