Барчестерские башни - Энтони Троллоп Страница 48

Настала пора представить читателю преподобного Фрэнсиса Эйрбина, бывшего профессора поэзии в Оксфорде, а ныне священника прихода Св. Юолда в Барчестерской епархии. Ему суждено занять в этой книге видное место, а потому ее автор хотел бы по мере сил набросать для читателя его портрет.

К сожалению, еще не изобретена умственная дагерротипия или фотография, которая сводила бы человеческие характеры к письменному выражению и с непогрешимой точностью воплощала их в грамматические формы. Как часто романист — и историк и биограф — чувствует, будто ему удалось запечатлеть на холсте своего воображения всю полноту личности какого-нибудь человека, но когда он хватается за перо, чтобы увековечить этот портрет, нужные слова ускользают от него, смеются над ним, заводят его в тупик, и через десяток страниц он убеждается, что описание похоже на мысленный образ не больше, чем трактирная вывеска — на подлинного герцога Кембриджского.

И все же механическая точность, вероятно, удовлетворила бы читателя не больше, чем точная фотография удовлетворяет любящую мать, которая хочет иметь верное изображение своего обожаемого дитяти. Сходство полное, но скучное, мертвое и холодное. Как будто все точно и всякий легко узнает оригинал, но сам человек не будет гордиться таким своим изображением.

К познанию не ведут проезжие дороги и нет легкого способа постигнуть какое-либо искусство. Как бы ни старались фотографы, как бы ни улучшали свою и без того высокую сноровку, им не создать изображения человеческого лица, в котором говорила бы душа. Как бы биографы, романисты и прочая наша братия ни стонала под тяжестью невыносимого бремени, мы должны либо мужественно нести его, либо признать, что мы не годны для работы, за которую взялись. Нельзя писать хорошо, не трудясь.

Labor omnia vincit improbus [21]. Таким должен быть девиз каждого труженика, и, быть может, терпение и труд в конце концов создадут схожий портрет преподобного Фрэнсиса Эйрбина.

О его занятиях и известности было сказано уже достаточно. Упоминалось и о том, что ему сорок лет и что он все еще холост. Он был младшим сыном небогатого помещика в северной Англии. Он учился в Винчестере, и его отец предназначал его для Нового Колледжа; но мальчик был прилежен, только если предмет его интересовал, и в восемнадцать лет кончил школу с репутацией талантливого юноши, но без права на университетскую стипендию. Кроме вышеупомянутой репутации, он заслужил в школе лишь золотую медаль за английские стихи, давшую его друзьям основание утверждать, что он, несомненно, пополнит собой плеяду бессмертных английских бардов.

После Винчестера он поступил в Оксфорд, в Балиоль, но без стипендии. Там он пошел своим особым путем. Он сторонился веселых компаний, не устраивал пирушек, не держал лошадей, не занимался греблей, не участвовал в драках и был гордостью своего тьютора. То есть, пока не осмотрелся. А тогда он повел жизнь, которая, хотя и делала ему не меньшую честь, едва ли была по вкусу его тьютору. Он вступил в дискуссионный клуб и скоро прославился своим насмешливым красноречием. Он всегда говорил серьезно, и в его серьезности всегда крылось лукавство. Ему было мало, что его идеи верны, силлогизмы неопровержимы, а принципы благородны. Он терпел жалкую неудачу и в собственных глазах, и в глазах своих поклонников, если ему не удавалось свести аргументы противника к абсурду и победить с помощью и логики и остроумия. Но сказать, что он старался смешить своих слушателей, было бы несправедливо. Наоборот, ему претил такой вульгарный и ненужный способ одобрения. По его мнению, шутка, над которой смеются, ничего не стоила. Он умел без помощи слуха чувствовать, находит ли его остроумие достойную аудиторию, и видел по глазам сидящих в зале, понимают ли и ценят ли они его речь.

В школе он был религиозен. То есть он примкнул к определенной религиозной партии и получил те блага, которые выпадают в подобных случаях на долю энергичных борцов. Мы слишком поспешно объявляем злом всякий раскол в нашей церкви. Умеренный раскол (если только он возможен) привлекает внимание к предмету споров, вербует сторонников из равнодушных и учит размышлять над религией. Сколько полезного принесло движение внутри англиканской церкви, начавшееся с появления “Остатков” Фруда!

В отрочестве юный Эйрбин встал в ряды трактарианцев, а в Оксфорде некоторое время был ревностным учеником великого Ньюмена. Делу трактарианцев он отдавал все свои таланты. Ради него он слагал стихи, произносил речи, рассыпал ярчайшие блестки своего ученого остроумия. Ради него он пил, ел, одевался и жил. Со временем он получил степень бакалавра искусств, но не пожал при этом академических лавров. Его слишком занимали дела высокой церкви и неотъемлемая от них полемика и политика, чтобы он мог заслужить первое или хотя бы второе отличие; но он отомстил университету, сделав на этот год отличия немодными и высмеяв педантизм, из-за которого человек в двадцать три года не способен думать ни о чем более серьезном, чем конические сечения или греческая просодия.

В Балиоле же греческая просодия и конические сечения почитались необходимыми, и мистеру Эйрбину не нашлось места среди членов его факультета. Однако колледж Лазаря, наиболее богатый и уютный приют оксфордских профессоров, открыл объятья молодому бойцу воинствующей церкви. Мистер Эйрбин был рукоположен, вскоре после получения степени стал членом факультета, а затем был избран профессором поэзии.

Но тут настал самый страшный час его жизни. После долгой душевной борьбы и мучительных сомнений великий пророк трактарианцев объявил себя католиком. Мистер Ньюмен покинул англиканскую церковь и увлек за собой немало колеблющихся. И чуть было не увлек за собой мистера Эйрбина. Хотя в конце концов мистер Эйрбин устоял, что далось ему ценой тяжелой борьбы. На некоторое время он удалился из Оксфорда, чтобы в уединении обдумать шаг, представлявшийся ему почти неизбежным. Скрывшись в глухой деревушке на диком побережье одного из самых отдаленных наших графств, он вопрошал свою совесть, есть ли у него право остаться в лоне своей матери-церкви.

Дело могло кончиться скверно, будь он предоставлен самому себе. Обстоятельства складывались против него. Его житейские интересы требовали, чтобы он остался протестантом, а он всегда видел в житейских интересах лютых врагов, одоление которых было вопросом чести. В его мучительном экстазе такая победа была бы ему легка: он спокойно отказался бы от хлеба насущного, но ему было трудно избавиться от мысли, что, выбирая англиканскую церковь, он, быть может, руководствуется недостойными побуждениями. Его чувства были против него: он глубоко любил человека, в котором до сих пор видел своего духовного руководителя, и хотел бы последовать его примеру. Его вкусы были против него: пышные ритуалы католической церкви, ее торжественные праздники и суровые посты радовали его глаз и воспламеняли воображение. Его плоть была против него: какой опорой будут слабому человеку законы, строго требующие от него высокой нравственности, самоотверженности, послушания и целомудрия, нарушение которых было бы вопиющим грехом! Даже его вера была против него: он так томился потребностью верить, так жаждал доказать свою веру делом и считал простое омовение в водах иорданских настолько недостаточным, что свершение какого-нибудь великого деяния — например, отречение от всего во имя истинной церкви — неодолимо манило его.