В польских лесах - Иосиф Опатошу Страница 47

Мордхе искал впотьмах дверцу сада, не смог ее найти, перелез через забор и пошел по снежному полю, удивляясь, что под ногами так скользко. Он не чувствовал, как мороз щиплет уши, осторожно ставил ноги, чтобы не упасть, но его угнетало то, что он не чувствовал себя счастливым. Он сознавал с горечью, что все должно было быть иначе, и эти несколько слов, которые он так жаждал услышать из уст Ривкеле, эти слова его сейчас пугали. Он все спрашивал себя: и это называется счастьем? И чем больше он думал о случившемся, тем больше сожалел, что любит его Ривкеле, а не Фелиция. Могло ведь быть наоборот. И тогда он точно был бы счастлив?..

Кто знает?..

Кто?

Высокий мужчина, закутанный в хорьковую шубу так, что лица его не было видно, встретил в саду Мордхе и остановил его словами:

— Молодой человек, откуда так поздно?

— Зачем вам это знать?

— Так ты к тому же еще и грубиян!

— Не больше, чем вы!

Голос был знаком Мордхе. Он вгляделся, узнал босого Исроэла и удивился, не понимая, куда тот собрался на ночь глядя.

Босой Исроэл положил руку Мордхе на плечо и заглянул ему прямо в лицо:

— А, это ты! Он и тебя уже завлек, этот грешник?

— Какой грешник? Не знаю, о ком вы говорите!

— Ты ведь от Даниэля идешь?

— Нет!

— Где ж ты был так поздно?

Мордхе хотел ему ответить, что это не его дело, но почувствовал, что черные глаза Исроэла пронизывают его насквозь. Он смутился:

— Где я был?

— Об этом я и спрашиваю! Ну?

— У реб Довидла.

— Как же у реб Довидла, когда он с женой сегодня уехал из Коцка?

Мордхе стало досадно, что он попал впросак; юноша смутился еще больше. Хотя на самом деле он вовсе не обязан был отдавать отчет босому Исроэлу. Но, прежде чем он успел что-нибудь ответить, Исроэл продолжил диалог:

— А если ты идешь от реб Довидла, то почему надо через заборы перескакивать? Признайся, ты идешь от Даниэля?

— Я его не видел больше недели, — оправдывался Мордхе, словно в чем-то был виноват.

— Правда?

— Честное слово!

— Я верю тебе. Ты ведь ученик реб Иче.

— А вообще-то по какому праву вы меня допрашиваете? — загородил было Мордхе дорогу Исроэлу, словно желая его остановить. Он уже досадовал на себя за то, что оправдывался перед совершенно чужим человеком.

— Коцк спит спокойно, отдал свои души во власть Менделе, тот передал их Довидлу, а Довидл — последователям Шабтая Цви, — почти выкрикнул Исроэл, вынул из кармана короткую широкую трубку и указал ею на дом. — Люди глухи, люди слепы, не ощущают власти дьявола, не видят, как последователь Шабтая живет с чужими женами! Это Содом! Я его уничтожу, изведу этого грешника! Видишь золу? — Исроэл ударил двумя пальцами по трубке и высыпал оттуда золу себе на голову. — Так и он полетит у меня на все четыре стороны, чтобы от него даже следа не осталось! Чистое проклятие! Чистое проклятие!

Исроэл блеснул черными глазами, закутался в свою хорьковую шубу и ушел, не попрощавшись.

Мордхе остался стоять, пораженный нечаянной встречей, абсолютно не понимая, что этот человек делает здесь так поздно. Юноша посмотрел ему вслед, увидел, как он, высокий, чуть сгорбленный, качаясь, движется по скользкому полю, кажется, падает, а в золах у Мордхе все еще звучало:

— Чтобы от него даже следа не осталось!

Мордхе содрогнулся.

Ему мерещился осажденный Иерусалим: люди дерутся из последних сил, умирают с голоду, но не хотят уступить город врагу. Обросший волосами пророк бродит по улицам и неустанно твердит, что проклятие висит над священным городом, над храмом. Ничто не поможет. Иерусалим должен погибнуть.

Мордхе не понимал, почему изголодавшиеся евреи не растерзали пророка. Он оглянулся, увидел, как Исроэл сдвинул доску в заборе и полез в сад. С замирающим сердцем он осторожно последовал за ним. Но когда подошел к забору и никого не увидел, то испытал такое чувство, будто что-то потерял.

Возле дома вдруг появилась какая-то фигура; человек приблизился к окнам Даниэля и заглянул в щель между ставнями.

Мордхе стало жутко: в голове у него зародилась дикая мысль, что босой Исроэл идет поджечь дом. Он вспомнил о Ривкеле, о реб Менделе, инстинктивно сжал в руках ком снега, бросил его в окно и спрятался. Неизвестный повернулся, посмотрел в ту сторону, откуда полетел ком, и исчез.

Мордхе бросился к окну. Снег, который днем таял и каплями падал с деревьев, к вечеру начал подмерзать, обледеневшие деревья казались стеклянными.

Сквозь закрытые ставни пробивался луч света. Обрывки радуги искрились и мерцали перед глазами то зеленым и синим, то фиолетовым цветом.

Мордхе остановился у закрытых ставней, услышал голос Даниэля Эйбешюца и зашел в темную переднюю. Потом толкнул дверь в комнату, она была заперта. Он налег сильнее, крючок поддался. Никто не заметил, как он вошел.

Душка, полураздетая, с повязкой из гранатов на лбу, сидела посреди комнаты, вокруг нее, держась за руки, двигались хасиды и какие-то женщины, головы их были запрокинуты, глаза закрыты, и, если б не медленные движения ног, можно было подумать, что они замерли в религиозном экстазе.

В углу маленький человечек бился головой о стенку; вымазав себе лицо кровью, текшей у него из носа, плачущим голосом он взывал:

— Отец, отец, ой, отец!

Две женщины, держась за руки, кружились все быстрее и быстрее; их платья раздувались, словно открытые зонтики. Потом, измученные, они бросились друг другу в объятия и опустились на пол.

На мягкой кушетке сидела Темреле, невестка реб Менделе из Варшавы. Она забралась в угол, подобрала под себя ноги; ее широкое шелковое платье спадало вниз мягкими складками, доходя едва не до полу. Она сняла с шеи нитку жемчуга и играла ею, словно хотела кого-то околдовать.