Семья Карновских - Исроэл-Иешуа Зингер Страница 47

— Господин профессор…

Профессор Галеви сердито посмотрел на Гильду:

— Попрошу не мешать!

Медсестра еле сдержала слезы:

— Простите, господин профессор. Я не хотела мешать, но его превосходительство господин посол хочет с вами поговорить.

— Превосходительство, не превосходительство, сейчас я никого не могу принять, — резко ответил профессор.

Так у него было заведено: с того момента, как семья пациентки дала согласие на операцию, — все, никаких разговоров, теперь она принадлежит не мужу, не родителям, а только ему, профессору Галеви.

— Идиотка! — с гневом сказал он про Гильду своему ассистенту, доктору Карновскому. — Его превосходительство, видите ли… Дура набитая.

— Не стоит на нее сердиться, господин профессор.

— Карновский, а кто вам сказал, что я сержусь? Я всегда спокоен, особенно перед операцией.

Но он не был спокоен, понимал это, и поэтому его беспокойство все росло. Уже почти сутки роженица находилась в клинике и никак не могла разрешиться от бремени. Ничего необычного в этом не было, за пятьдесят с лишним лет практики профессор видал такое не раз. Однако сейчас был особый случай. Роженица — единственная дочь посла иностранной державы, и профессор был в ответе как за собственную репутацию, так и за репутацию своей страны, которая обладала самой передовой медицинской наукой в мире. Но конечно, важнее всего была сама роженица.

Профессор испытывал к ней нежность, будто она была его собственной дочерью. Совсем юная, маленькая, худенькая, с веснушчатым личиком, тонкими руками и курчавой головкой, она больше походила на школьницу, чем на будущую мать. На обследовании она смеялась и прыгала, как ребенок, а потом, расшалившись, вдруг объяснилась профессору в любви и чмокнула его в морщинистую щеку, оставив на лице старика отпечаток помады.

Огромный живот совсем не подходил к ее маленькому, детскому телу, казалось еще не развившемуся до конца. Все месяцы, что она была под наблюдением профессора, его не покидало беспокойство за молодую женщину. А теперь, когда пришло время и ее привезли в клинику, оно достигло предела. Уже почти сутки женщина пыталась родить, но не могла.

Вместе с профессором волновалась вся клиника, а больше других — доктор Карновский, которому профессор Галеви доверил важную пациентку. Целые сутки Карновский ни на шаг не отходил от роженицы и делал все, что можно, но ничего не помогало.

— Доктор, я не хочу умирать, — испуганно бормотала женщина каждый раз, как только боль немного отпускала.

— Да что вы выдумываете? — улыбаясь, отвечал Карновский. — Все идет прекрасно, надо только еще чуть-чуть потерпеть.

— Вы ведь не дадите мне умереть, правда? — Молодая женщина сквозь слезы улыбалась ему в ответ и тонкими пальчиками хваталась за сильную, волосатую руку Карновского, как за саму жизнь.

Чем хуже ей становилось, тем сильнее она сжимала его руку.

— Господи! — стонала она от боли, от первой настоящей боли, которую ей довелось испытать.

Через сутки профессор Галеви вызвал к себе доктора Карновского и оглядел его усталыми черными глазами навыкате.

— Будем делать кесарево сечение, — сказал он сердито, будто Карновский был в чем-то виноват. — Все, больше ждать нельзя.

— К сожалению, нельзя, господин профессор, — согласился Карновский.

Профессор Галеви всегда долго думал, прежде чем принять серьезное решение, но, приняв, действовал быстро и решительно. Вот и сейчас он, несмотря на свой возраст, энергично приступил к делу. Сестры уже кипятили инструменты, стерилизовали салфетки и ватные тампоны. Врачи надевали передники, колпаки и марлевые повязки, натягивали резиновые перчатки. Все делалось быстро, без лишних слов. Карновский пошел готовить роженицу к операции.

— Доктор, очень плохо? — спросила она с испугом. — Что со мной будут делать?

— Не волнуйтесь, все в порядке, — ответил Карновский, проверяя ей пульс.

Профессор Галеви отдавал приказы.

— Проследите за подготовкой к операции, Карновский, — предупредил он ассистента. — Работаем быстро и спокойно. Главное, спокойно.

Профессор считал, что спокойствие — это самое важное. Но в этот раз старик вовсе не был спокоен, не столько из-за пациентки, сколько из-за себя самого. Время от времени он чувствовал слабость во всем теле, всемирно известный профессор Галеви. Слабость и легкое головокружение. Поначалу он списывал это на усталость и давал себе отдохнуть. На неделю-другую уезжал в деревню на Балтийское море, ловил рыбу, отвлекался от забот, и силы возвращались. Но стоило приехать в Берлин и приступить к работе, как усталость и головокружение нападали снова. Мало того, начало подводить зрение. Перед глазами мелькали серебристые и черные точки, иногда мелькали так, что он ничего, кроме них, не видел. И руки стали дрожать, а ведь у него никогда такого не было. Весь медицинский мир знал его твердую руку хирурга. За завтраком профессор Галеви видел, как чашка кофе дрожит у него в пальцах. Он понял, что это не усталость, а возраст. Профессор сам себе послушал фонендоскопом сердце. Сердце было в порядке. Давление тоже. Он сделал все анализы, но ничего не обнаружил. Однако головокружения не проходили. К ним прибавились боли в шее, иногда мускулы немели, как парализованные. Профессор Галеви даже подумал, не лечь ли на обследование к старому другу, профессору Барту, но решил себя не выдавать. Не хотелось, чтобы весь медицинский мир узнал, что профессор Галеви уже не тот.

Старые товарищи, два светила частенько подшучивали друг над другом, над возрастом и здоровьем. Каждый стремился показать, что он будет покрепче. Когда они здоровались, профессор

Галеви так стискивал руку худощавого, хрупкого Барта, что тот вскрикивал от боли.

— Галеви, тебе же сто лет, а ты все как мальчишка, — твердил профессор Барт. — Побереги последние силы, старик.

— А ты за меня не беспокойся, старая дева, — отвечал Галеви, намекая на холостяцкую жизнь и субтильное сложение Барта, — сил у меня пока хватает.

— Станет плохо с сердцем, обращайся, — отвечал Барт. — А то сегодня хватает, а завтра, глядишь, и кончатся.

— Если вдруг все-таки женишься и сделаешь обрезание, присылай жену ко мне в клинику, — не оставался в долгу Галеви.

Это, конечно, были шутки, но Галеви знал, что и Барт, и другие врачи и профессора часто обсуждают его возраст и завидуют, что он продолжает оперировать. Потому и не хотелось посвящать Барта в свои неприятности. Больше всего профессор Галеви боялся, что коллега велит ему оставить практику и отправиться на покой. Покой — это самое страшное, что он мог себе представить.

Он терпеть не мог безделья. Пока он лечил, оперировал, принимал роды, распоряжался в клинике, он знал, что живет. А на отдыхе возраст сразу давал о себе знать: здесь покалывает, там ломит. Профессор не сомневался, что никто не владеет хирургическим искусством так, как он, ни у кого нет такой легкой и верной руки, никто так не знает анатомии человека. Карновский и другие врачи просили его не задерживаться в клинике допоздна: они сами справятся, а если что-то случится, ему тут же позвонят. Но профессор не слушал. Он знал, что дома сразу навалятся апатия и слабость.