Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл Страница 46

Легкая туманная дымка, что окутывала обширные и пустующие области моего сознания, кои возникли у меня в ранние годы жизни, ныне стала плотною мглою. Все течет своим чередом, но ничто ныне не оставляет следа в моей памяти. Может быть, это началось приблизительно в то время, когда меня вдруг свалила неведомая горячка, в течение коей я очень долго пролежала в беспамятстве. Или, быть может, правду говорят, что сперва у нас формируются самые наипервейшие воспоминания, затем их место занимает полная бессознательность, коей на смену вновь приходят первые смутные проблески последующих впечатлений, кои более или менее охватывают все наше прошедшее вплоть до того момента, как в нем возникла первая прореха.

Как бы там ни было, но ничего более мне не вспоминается ни о доме, что стоял на просторе в диком краю, ни о том, как же мне, в конце концов, удалось его покинуть, ведь и в то время я была еще очень мала. Только запало мне в душу какое-то неясное, качающееся воспоминание о моем пребывании на некой круглой, открытой площадке, но она неизмеримо больше прежней, да нет лесного пояса, что окружал бы ее. Однако мне часто казалось, что на той площадке росло три высоких, стройных дерева, и порою я находилась где-то неподалеку от них; а они угрожающе качались и стонали, словно старые деревья в горах во время грозы. А полы там, казалось, порой раскачивались еще больше и еще опаснее, чем в старом доме; кроме того, их качка была переменчивой, и потому мне иногда чудилось, что они прогибаются даже подо мною.

И вот тогда-то, как это мне порою кажется, я в первый и последний раз щебетала сразу на двух языках моего детства, что в те поры выучила совсем недавно. Казалось, теперь я постоянно находилась на людях, одни толковали меж собою на первом языке, и другие говорили на втором, а я понимала оба, но на втором общалась еще не очень свободно и словно с непривычки, однако именно второй был тем языком, что день за днем все более вытеснял первый. Там были те, кто… это так чудится мне временами, иногда как во сне… часто карабкались вверх по трем странным столбам, что походили на деревья, а говорили они… тут мне необходимо как следует поразмыслить… если и впрямь у меня сохранилось хоть одно живое воспоминание об этих бесплотных существах, коими они мне казались… они перекликались друг с другом на языке, который в ту пору, как я уже говорила, я начала забывать. То был язык прелестный – о, мне кажется, он так и искрился весельем и беспечностью, – самый подходящий язык для дитяти в моих летах, если бы дитя это не было таким печальным все время. То был чистой воды детский язык, Пьер, такой птичий говор… такое щебетанье.

Теперь ты и сам уже мог прийти к мысли, что многие из моих неясных впечатлений смутно напоминают путешествие на корабле по морю. Но все это для меня один туман и загадка. Едва ль то ведомо мне самой, когда я рассказываю тебе настоящую быль, а когда говорю наизабавнейшие небылицы. Вечно у меня так: в моем сознании самые доподлинные факты растворяются в мечтах, мечты же обретают твердость реальных фактов. Никогда не оправиться мне от последствий той диковинной жизни, что в ранние лета выпала мне на долю. И таковы они были, что даже сейчас – в этот миг – в моих глазах твою плоть, брат мой, облекает мистическая мгла, так что и второе лицо, и третье лицо, и четвертое твое лицо – все выглядывают из твоего собственного да глазеют на меня украдкой. Вот уж поблекло и все больше тает, истончается во мне воспоминание о том, как мы с тобою наконец-то встретились. Я бреду наугад в сонме многообразных призраков, и они же при этом остаются частью меня, а потому мнится, что я продвигаюсь вперед сквозь их строй; и еще этим призракам даны глаза, что таращатся на меня. Я оборачиваюсь, а они таращатся на меня; я делаю шаг, а они таращатся на меня… Дозволь мне теперь помолчать немного, не заговаривай со мною.

IV

Строя великое множество невероятных догадок о том, кем может быть это чудное создание, Пьер пребывал в молчании, напряженно всматриваясь в ту, кто сидела к нему вполоборота. Бесконечные извивы ее мягких волос, что были чернее черного, рассыпались у ней по плечам, словно то приспустили занавесь пред ликом некоего святого, вставленного в раку. В глазах Пьера она была чуточку не от мира сего, но этот неземной облик ей создавала окружавшая ее таинственность, что не казалась ему ни отталкивающей, ни угрожающей. А низкие ноты, отголоски ее слов, произнесенных грудным голосом, все витали по комнате, отзываясь в каждом уголке сладостным эхом; и все это сопровождалось и скреплялось звуками, что возникают, когда ногами давят виноград, – то были чьи-то медленные шаги в комнате этажом выше.

Изабелл вдруг немного встрепенулась; и после того, как она несколько раз прошлась из угла в угол странною походкой, она более связно повела свой рассказ:

– Следующее воспоминание, которому, думается, я могу до известной степени доверять, было вновь о доме, опять же, возведенном вдали от человеческого жилья, в самом сердце края, где никогда не воцарялась полная тишина. В том краю да у дома несла свои воды, причудливо извиваясь, мутная и ленивая река. Должно быть, тот дом стоял в какой-нибудь низине; поскольку мое первое жилище, о котором я тебе уж рассказывала, находилось, как мне чудится, где-то в горах или неподалеку от гор… шум далеких водопадов… мнится, я слышу их и сейчас; эти неподвижные облака на закатном небе, позади дома… мнится, я вижу их и сейчас. Но это другое жилище, это второе или уж третье, я не знаю толком, повторяю вновь, оно находилось в какой-то низине. Близ него не росло сосен, лишь редкие купы различных деревьев; а за домом земля не кончалась таким крутым обрывом, как это было рядом с первым. Подле второго моего дома тянулись возделанные поля, и в отдалении виднелись фермы, были тут и хозяйственные постройки, и крупный рогатый скот, и домашняя птица, и прочее. Это второе жилище, я в том уверена, было в нашей стране, по эту сторону океана. То был очень просторный дом, и в нем было полным-полно народу; но они большей частью жили раздельно. Там были старики, и молодые мужчины, и молодые женщины – некоторые отличались красотой, – и там были также и дети. Казалось, для кого-то из них то было счастливое пристанище: многие из тех, кто там находился, все время смеялись, – но то место не было счастливым пристанищем для меня.

Однако тут я могу заблуждаться, ибо по собственному моему разумению до сих пор не могу решить для себя – я говорю о той памяти, что сохранилась у меня от всей моей прежней жизни, – повторяю, я все никак не могу решить, что же это за штука такая, кою называют счастьем, что это за зверь, приметой которому служит то смех, то улыбка, а то молчаливобезмятежное чело. Как знать, может, я и была счастлива, но сама того не ведала, а теперь не могу вспомнить. Нет во мне страстного стремления к счастью, хоть его у меня никогда и не было; душа моя алчет пищи, на него непохожей, ибо, мне кажется, я догадываюсь о том, что это такое на самом-то деле. Я перенесла много невзгод, но никогда не страдала оттого, что нет мне счастья, и не молилась о нем. Я молюсь о покое… о неподвижности… о том, чтобы чувствовать себя неким растением, что проживает жизнь, не доискиваясь ее причин, молюсь о жизни, где не будет места моему самосознанию. Что-то мне подсказывает, что нельзя обрести полный покой, покуда не отречешься от своей личности. Потому я надеюсь, что в один прекрасный день сольюсь воедино с тем вездесущим духом, который вдохнул жизнь в окружающую природу. На этой земле я чувствую себя изгнанницей. Я все блуждаю в потемках… Да, я знаю, что так и просится тебе на язык; знаю, чему ты улыбаешься… Но позволь мне вновь умолкнуть. Не отвечай мне. Когда я продолжу, я не стану больше блуждать в мыслях, но перескажу все вкратце…