Немой миньян - Хаим Граде Страница 46

Эльокум Пап сказал это хладнокровно и даже не поднял головы от своего куска дерева. Он словно даже и не заметил, что вержбеловский аскет буквально отпрыгнул от него.

— Мне заняться ощипыванием гусей? Коммунист!

Реб Довид-Арон Гохгешталт последнее время сильно задумывался о деньгах. Как никогда прежде. Он понемногу пришел к выводу, что владелица хлебопекарни не выйдет замуж за лесоторговца. Если бы отношения между ней и Рахмиэлом Севеком шли к свадьбе, дело бы не затянулось так надолго. «Лесоторговец ей не нравится, я ей нравлюсь!» — праздновал победу реб Довид-Арон Гохгешталт и все больше приходил к убеждению, что его ведьме в Литве придется волей-неволей принять от него разводное письмо. Тогда Хана-Этл Песелес выйдет за него замуж. В этом нет ни малейшего сомнения! А до тех пор? Вержбеловского аскета охватила запоздалая радость, смешанная с беспокойством, как бы у него не увели богатую вдову. Он должен видеть ее как можно чаще и быть при этом надлежащим образом одет. В своей потрепанной одежде он больше не должен ей показываться.

Где же взять деньги, чтобы приодеться? На столяра, этого стоящего на низшей ступени человека, который стал заправилой в Немом миньяне, нечего надеяться. Он платить не будет. Остается один выход — брать подаяния. Решено, решено, убеждал самого себя реб Довид-Арон Гохгешталт, у него нет иного выхода. Но у обывателей Синагогального двора и окрестных переулков он не должен просить. Боже упаси! Если об этом узнает Хана-Этл Песелес, покойнику будет лучше, чем ему. Она в его сторону даже и не посмотрит больше. Получается, что он должен обращаться за помощью к незнакомым обывателям. В этом есть другой недостаток. Незнакомые не будут знать, кто он такой, и будут принимать его из-за его жалкой одежды за простого еврея-бедняка. Он и унизит себя, и соберет гроши в лучшем случае. В конце концов вержбеловский аскет придумал, как ему себя вести.

Он ушел далеко от тех улиц, где его знали, выбрал для себя один бейт-мидраш и пару дней подряд каждое утро приходил туда на молитву. После утренней молитвы он час-полтора сидел там над Гемарой. Приходили обыватели и здоровались с ним, спрашивали его о толковании какой-либо мишны или о законе из книги Шулхан Арух — и сразу видели, что перед ними ученый еврей. Свои ответы на вопросы относительно сложных мест Писания реб Довид-Арон Гохгешталт начинал с подчеркнутой скромностью: когда он учился в Тельзской ешиве, там ставили тот же самый вопрос и отвечали на него так-то и так-то. То есть, это не его собственная ученость. Но при этом он демонстрировал такой острый ум и такую способность расщепить волосок надвое, что спрашивающий был потрясен и растерян. На предвечернюю и вечернюю молитвы вержбеловский аскет шел в другой бейт-мидраш и вел себя там аналогичным образом. Потом, выбрав себе в каждом бейт-мидраше с полдюжины обывателей, он начал утром после молитвы отзывать их по отдельности в сторону и говорить с таинственностью в голосе: он не может рассказать, кто он и что он; он может только сказать, что он разорен и нуждается в пожертвованиях. Когда Всевышний поможет ему, он вернет то, что взял, как праотец наш Авраам, мир праху его, который на обратном пути из Египта платил во всех постоялых дворах, где он прежде, по дороге в Египет, останавливался в долг. Просить ссуду у человека с рынка он не хочет, продолжал реб Довид-Арон, но еврею, преданному Торе, и к тому же благородному человеку он может довериться и попросить пожертвование. При этом реб Довид-Арон делал несколько кривых шажков вперед и назад, втягивал голову в плечи, а потом вытягивал шею, и его пылающее лицо морщилось, словно он собирался заплакать. Обыватель видел, как на ладони, что перед ним стоит немного странный, но приличный еврей, и сердце этого еврея буквально обливается кровью оттого, что ему приходится принимать пожертвование. В итоге реб Довид-Арон вышел из бейт-мидраша с полным карманом денег, за которые простому обивателю чужих порогов пришлось бы отработать пару недель. На предвечернюю и вечернюю молитвы он пошел в другой бейт-мидраш и оттуда тоже вышел с безвозмездными ссудами. В Немой миньян он возвращался каждый день только поздно вечером.

Но успех не избавил его от страха, что о его делах узнают во дворе Песелеса и в Немом миньяне. Реб Довид-Арон Гохгешталт считал всех и каждого во дворе и молельне своими кровными врагами. Можно себе представить, как его кровные враги будут мстительно радоваться, если узнают, что он протягивает руку за подаянием, и как они помчатся передать эту весть Хане-Этл Песелес. Больше, чем всех остальных, он опасался нового аскета. Реб Довид-Арон Гохгешталт уходил в далекий бейт-мидраш где-то на краю города и всегда получал там что-нибудь. И все-таки перед его глазами неизменно стоял низенький злобный упрямец, этот раголевский раввин. «А если его прогнали из местечка, то это разве лучше? А если он требует от Немого миньяна, чтобы его содержали вместе с его женой и детьми, это лучше?» — кипятился вержбеловский аскет и все же не мог преодолеть страха. Поэтому он остался на целый день в Немом миньяне, чтобы замести все следы, если реб Гилель Березинкер шпионит за ним.

Вержбеловский аскет сидел в своем уголке над томом Гемары, но его так и подмывало вскочить с места. Он подсчитывал, сколько денег мог бы насобирать в этот день, а теперь они для него потеряны. Чтобы остудить свой гнев, он пожимал плечами и разговаривал сам с собой: «Ну разве это не издевка, разве это не было бы смешно, если бы не было так грустно, что именно этого раголевского раввина-скандалиста зовут реб Гилель [114]? Он наверняка думает, что он так же терпелив и так же снисходителен к людям, как Гилель-старый! Так разве я должен им восхищаться? Разве я должен дрожать от страха, что он узнает?» Но сколько бы реб Довид-Арон из Вержбелова ни рвался туда, где он сможет набить карманы деньгами, его удерживали, как цепи, в Немом миньяне страх и желание выведать, не подозревает ли его в чем-нибудь изгнанный раввин.

По лицу раголевского раввина ничего нельзя было понять. Он, как всегда, стоял у своего пюпитра над Гемарой, опустив глаза, а когда кто-нибудь к нему приближался, недовольно сдвигал брови, показывая, что его понапрасну отвлекают от учения. Вержбеловского аскета он считал бездельником и безумцем и даже не смотрел на него. Но именно потому, что реб Гилель Березинкер открыто демонстрировал ему свое пренебрежение, реб Довид-Арон Гохгешталт дрожал и сгибался перед ним втрое. Вержбеловский аскет так долго мучил себя сомнениями, знает ли этот безжалостный разбойник и гордец, этот изгнанный из Раголе раввин его тайну, что не мог уже больше терпеть и направился к нему с масляной, заискивающей улыбкой на лице.

— Люди говорят, что вы, реб Гилель, большой комментатор Писания, потрясающий комментатор Писания. Так почему бы вам не доставить наслаждение и аскетам Немого миньяна вашей проповедью?

— Зачем мне здесь бесплатно произносить проповеди? Я не нуждаюсь ни в чьем подтверждении, что я хороший толкователь и проповедник.