Дневник любви - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 44

Наступила тишина, и только примерно через минуту я сказала:

— А почему ты, Яцек, мне об этом говоришь?

Он ответил не сразу. Я видела, сколько внутренних усилий стоит ему искреннее признание, которое он хотел сделать. Наконец он сказал:

— Потому что я, видишь ли, задумывался и над оборотной стороной ситуации.

— Как это над оборотной?

— Ну, например, если бы ты узнала что-то плохое о моем прошлом.

Сердце мое забилось сильнее. Следовательно, он сам признал своим долгом затронуть эту тему! И я решила не выпускать его из рук.

— Ах, мой милый, я никогда не думала, что до нашей свадьбы ты был святым. Уверена, что ты, как подавляющее большинство мужчин, имел много приключений и, наверное, не один серьезный роман. Но я не считаю что это плохо.

Яцек прикусил губу.

— Ах, с этой точки зрения, конечно. Но я имел в виду нечто иное. Я думал, как бы ты восприняла известие о том, что я когда-то совершил неэтичный поступок.

— Это зависит от того, какого рода был поступок, — без нажима сказала я.

— Не имеет значения, какого рода.

— Нет, имеет. Скажем, я бы по-разному оценила то, что ты в гневе убил кого-нибудь, или что-то украл или, например, жил на иждивении у какой-то старой женщины. Одно дело ограбить банк, и совсем другое — соблазнить девушку и бросить ее с ребеночком. Я говорю не о тяжести преступления, а о его характере. Хочу, чтобы ты меня правильно понял. Есть такие поступки, которые навсегда изменили бы тебя в моих глазах, а есть такие, которые я могла бы понять и простить.

Не глядя на меня, Яцек спросил:

— Как ты разделяешь их на эти две категории?

Я задумалась и наконец сказала:

— Думаю, что сумела бы найти оправдание неэтичного поступка, допущенного под воздействием сильных чувств. Любви, ненависти, внезапного гнева, ревности. И наоборот — не могла бы принять любой злонамеренности, хитрости, коварства и, может быть еще обиды, нанесенной более слабым.

Яцек снова долго не отзывался. Его красивое лицо приняло какое-то горестное выражение. Он слегка шевелил губами, словно хотел сдержать слова, рвущиеся наружу.

Испугавшись, что мое определение может удержать его от признаний, я добавила:

— И наконец, это очень трудно разграничить, когда речь не идет о конкретном факте. Разве я знаю?.. Может быть, то, что решительно отвратило бы меня от одного человека, у тебя, например, в сочетании с какими-то чертами твоего характера и не произвело бы такого отталкивающего впечатления.

Он, казалось, не услышал моих слов и, уставившись в одну точку на стене, сказал:

— Бывают неэтичные поступки, которые нельзя вместить в рамки такого разделения.

Я придвинулась к нему и ласково взяла его за руку. Он вздрогнул и на миг, на один краткий миг, поднял на меня глаза. Я знала, что этот ласковый жест облегчит ему признание. Он еще ниже склонил голову и заговорил. Наконец заговорил!

— Видишь ли, Ганечка, я хотел тебе кое в чем признаться. Ты сразу догадалась, что я не случайно заговорил на эту тему. Я хотел признаться тебе в том, что, как заноза сидит в моей совести…

— Я слушаю тебя, Яцек, — сказала я, затаив дыхание.

— Давно, когда я был еще совсем молодым и неопытным, я полюбил одну девушку. Полюбил так сильно, что, если бы она потребовала от меня чего-то ужасного, я сделал бы это без колебаний. Ты сказала, что подозреваешь, будто у меня был не один роман, когда мы еще не были вместе. Так вот, это неправда. У меня был лишь один роман, который к тому же и нельзя назвать романом. Когда я ищу для него соответствующее название, мне приходят в голову слова «фарс», «драма», «трагедия», «комедия ошибок» — все, что угодно, только не роман. Недавно я говорил тебе, что крайне неприятные дела отозвались мне теперь. Я употребил слишком мягкое выражение. Дела просто-таки убийственные. Теперь, когда передо мной отчетливо предстали два возможных пути, когда я полностью собрался с мыслями, я могу искренне поговорить об этом с тобой. Я знаю, ты сможешь меня выслушать и постараешься не судить слишком строго.

— Можешь быть в этом уверен.

— Спасибо тебе.

— Знай, Яцек, у тебя нет лучшего друга, чем я.

— Мне и не надо лучшего. Собственно, как к другу, я и обращаюсь к тебе, Ганечка, с огромной просьбой. Ты представить себе не можешь, как тяжело мне об этом говорить. И потому прошу тебя, очень прошу принять то, что я скажу, как объективную и безоговорочную правду. Пойми, я говорю, тебе все, что могу сказать, и не задавай мне никаких вопросов. Можешь ли ты это мне пообещать?

— Да, обещаю, — серьезно заверила я. — Ты ведь знаешь, что я никогда не надоедаю тебе вопросами относительно того, что ты не хочешь или не можешь говорить.

Он сделал такой жест, словно хотел взять мою руку, чтобы поцеловать ее, но тут же отодвинулся. Как видно, его уколола мысль, что перед истинным признанием это было бы неблагородно с его стороны.

Бедный Яцек! Если бы я могла дать ему понять, что его признание не будет для меня такой уж большой неожиданностью! Если бы могла ему сказать, что заранее готова простить ему все!.. Однако надо было молчать. Надо было вооружиться терпением и облачиться в панцирь строгости. Во всяком случае, отнюдь не следовало бы сразу же простить ему все, чтобы он не подумал, что его опрометчивый, скандально-дерзкий поступок, который непосредственно угрожал мне, моему счастью, моей доброй репутации, не заслуживает самого сурового осуждения. В сознании моем вновь отчетливо предстали все те страшные невзгоды, которые обрушились бы на меня и на моих родителей, если бы стало известно, что Яцек — двоеженец.

Я знала, как мне поступить. Надо было облегчить ему признание, вытянуть из него как можно больше, оставив ему далекую перспективу возможного прощения, но одновременно не скупиться на проявления оскорбленного достоинства и горькой печали обиженной души.

Яцек начал рассказывать:

— Это было восемь лет назад. Мне тогда исполнилось уже двадцать четыре года. И если кое-кто из моих сверстников и имел в то время немалый жизненный опыт, то я, как теперь понимаю, принадлежал к тем, кто не был знаком с жизнью, слишком легко поддавался своим порывам и легкомысленно хватал все, что давала судьба. Говоря просто, был наивен. Оканчивая университет, я пребывал под опекой дяди Довгирда, которого ты наверняка помнишь, он был у нас на свадьбе.

— Помню, — подтвердила я. — Очень милый человек.

— Я всегда его ценил. И если бы в то время больше доверял его опыту, то многое, наверное, сложилось бы иначе, и меня сейчас не терзали бы последствия ошибок того времени. Но, впрочем, дядя, занимая высокое и чрезвычайно беспокойное положение посла, был всегда очень занят и не мог уделить мне много времени. К тому же я и сам не хотел доверять ему свои дела — во-первых, потому, что считал себя вполне взрослым, а во-вторых, потому, что, оканчивая курс обучения в университете, стремился к как можно большей независимости. Именно тогда я и познакомился с одной девушкой. Познакомился довольно необычный способом, который, как мне тогда казалось, был пророческим. Вот как это было. Когда я отъезжал машиной от посольства, молоденькая и очень красивая девушка чуть не попала под колеса. Она так испугалась, что мне пришлось отвезти ее, почти без сознания, домой, а точнее, в отель, в котором она жила вместе с отцом. Это знакомство быстро перешло во взаимное чувство. Отец этой девушки был иностранец, приехавший по своим коммерческим делам. Он взял с собой дочь, чтобы она познакомилась с великой столицей и ее жителями. Поскольку я дружил со многими дипломатами, то упросил одну из женщин в нашем посольстве, чтобы она ввела мою девушку во все те салоны, в которых я был принят. Она везде произвела прекрасное впечатление, и наши имена стали упоминать вместе.