Иерусалим - Сельма Лагерлеф Страница 44

— Кто это повез известь, Габриэль? Говорят, известь прекрасное удобрение. Осенью надо будет подумать об этом.

— Осенью, отец? — с упреком спросил Габриэль.

— Да-да, я помню, осенью мы будем жить в шатрах Иакова и возделывать виноградники Господни, — ответил отец.

— Да, — сказал сын, — воистину, так и будет. Аминь.

Некоторое время они шли молча, любуясь весной. Вдоль полей струились ручьи, и дорога размякла от обилия весенних дождей. Всюду, куда ни глянь, работают люди! Так и хочется схватить заступ и самому взяться за дело, даром что вокруг чужие поля.

— По правде сказать, — задумчиво произнес крестьянин, — мне приятнее было бы продавать именье осенью, когда все работы окончены. Тяжело расставаться с ним весной, когда впереди столько дел.

Сын только снисходительно пожал плечами.

— Прошло уже тридцать с лишним лет, как я молодым парнем купил выгон в северной части прихода, — продолжал вспоминать крестьянин. — Земля была совсем невозделанная. Половину участка занимали болота, а другая была сплошной грудой камней; просто ужас! Я сам обтесывал камни так, что у меня, казалось, жилы лопнут от натуги. И все-таки работа в болотах была, пожалуй, еще тяжелее. Какого труда стоило только провести дренаж и осушить его!

— Да, отец, вы, разумеется, положили немало труда, — сказал сын, — поэтому Господь вспомнил о вас и зовет в Святую Землю.

— Первое время, — продолжал крестьянин, — я жил в лачуге, как угольщик; она была построена из неотесанных стволов, вместо крыши была насыпана земля. Мне никак не удавалось добиться, чтобы крыша не протекала. Это было очень неприятно, особенно по ночам. Да и лошади с коровой приходилось не лучше моего. Всю первую зиму они простояли в пещере, где была темень, как в преисподней.

— Отец, — спросил Габриэль, — почему вы так дорожите местом, где вытерпели столько нужды и тягот?

— Зато подумай, какая была радость, когда я выстроил большие стойла, и с каждым годом поголовье скота все увеличивалось, мне даже пришлось расширять скотный двор! Если бы я не продавал усадьбу, то мне пришлось бы перекрывать крышу на скотном дворе. Теперь, после посева, было бы самое время.

— Батюшка, вы будете сеять теперь в той стране, где одно семя упало в тернии, иное на каменистое место, иное при дороге, а иное на добрую почву.

— К тому же в этом году я собирался сломать старые постройки, — продолжал отец, — чтобы выстроить красивый двухэтажный дом. Что же мне теперь делать со всем лесом, который мы заготовили за зиму? Не так-то легко было свозить его, мы измучили и лошадей, и себя.

Сын начал беспокоиться, ему казалось, что старик не вполне готов принести в жертву Господу все, что имеет.

— Да, — произнес Габриэль, — но что значат новый дом или стойло в сравнении с новой чистой жизнью среди своих единомышленников?

— Аллилуия! — воскликнул отец. — Да, я понимаю, что нам на долю выпало огромное счастье. И вот, теперь я иду на заводы, чтобы продать мое имение акционерному обществу. Когда я пойду обратно по этой же самой дороге, все будет кончено, и у меня уже не будет ничего.

Сын промолчал. Слова отца несколько успокоили его. Вскоре им попалась на глаза усадьба, красиво раскинувшаяся на холме. Дом, выкрашенный белой краской, был окружен балконами и верандой, вокруг росли высокие тополя с красивыми и крепкими серовато-белыми стволами.

— Посмотри, — сказал отец, — вот так же и я всегда хотел сделать. Вот именно такую веранду и балкон с резьбой. И такую же лужайку перед домом с густой мягкой травой. Разве это не здорово, Габриэль?

Сын ничего не ответил, и крестьянин понял, что тому надоели разговоры про усадьбу. Старик тоже замолчал, но все мысли его были там, дома. Он думал, как будут обращаться с лошадьми новые владельцы и, вообще, как они будут управлять его имением.

«Ах, — думал он, — разумеется, мне не стоило продавать его лесопильному обществу. Оно повырубит все леса, и дом придет в запустение. Там снова появятся болота, а поля зарастут березняком».

Наконец они подошли к заводам. Старик ко всему присматривался с интересом. Он видел плуги и бороны новой конструкции и вспомнил, что давно уже собирался купить косилку. Он посматривает на Габриэля, красивого, сильного юношу, и представляет себе, как он сидит на красивой красной косилке, пощелкивает кнутом на лошадей, а высокая трава ложится скошенная, словно сраженная неприятелем.

Когда он стоит в конторе, ему все еще кажется, что он слышит скрип машины, легкий шелест травы и чириканье и писк спугнутых пташек.

В конторе лежал уже готовый контракт. Все переговоры закончены, цена определена, ему остается только подписать.

Ему читают контракт. Он выслушивает перечень своего имущества: столько-то леса, столько-то полей и лугов, такие-то хозяйственные постройки и столько-то голов скота — все-все-все. Лицо его напрягается. «Нет, — говорит он сам себе, — нет, этому не бывать».

Когда чтение окончено, он почти решается сказать, что не может так поступить, но в это время сын наклоняется и шепчет ему:

— Отец, выбирайте между мной и усадьбой. Поступайте, как знаете, я поеду в любом случае.

Крестьянин был так занят своими мыслями об имении, что ему и в голову не приходило, что сын может уехать без него! Что? Габриэль уедет в любом случае? Отец не верит своим ушам. Сам бы он, разумеется, не поехал, если бы его сын остался на родине.

Было ясно, что ему нужно ехать вместе с сыном.

Крестьянин подошел к конторке, на которой лежал контракт. Управляющий заводом сунул ему перо в руку и показал, где надо подписывать:

— Вот здесь! Вот здесь напишите ваше имя: Хок Маттс Эриксон.

Старик взял перо и вдруг ясно вспомнил, как тридцать лет тому назад он вот так же ставил подпись, покупая свою землю.

Он вспомнил, что, подписав бумаги, пошел осматривать свое владение, а потом сказал себе: «Посмотри, чем наградил тебя Господь, здесь работы хватит на целую жизнь».

Управляющий думал, что крестьянин медлит из-за того, что не знает, где поставить свое имя, и еще раз указал ему, говоря:

— Вот здесь. Пишите: Хок Маттс Эриксон.

Хок Маттс Эриксон начинал писать.

«Это имя, — думал он, — я пишу ради моей веры и моего спасения, ради моих дорогих друзей хелльгумианцев, ради нашего единомыслия, чтобы мне не остаться одному, когда все уедут».

И старик выводит свое первое имя.

«Это, — думал он дальше, — я пишу ради моего Габриэля, чтобы не потерять его, такого доброго и преданного сына. В благодарность за то, что он был почтителен и ласков к своему старому отцу, чтобы показать ему, что он мне дороже всего на свете».

Он стал писать свое второе имя.

«А это имя, — думал крестьянин, снова берясь за перо. — Ради чего пишу я его?»