Немой миньян - Хаим Граде Страница 44

Но есть и другие синагоги состоятельных евреев, хотя в них молятся в будние дни только по утрам. Так утешал себя Эльокум Пап, поднимаясь по узким крутым ступеням в молельню праведницы Двойры-Эстер. Дверь была открыта, а внутри никого не было. Хотя окна молельни Двойры-Эстер выходят в тесноту темного двора Рамайлы, окруженного задними, слепыми стенами высоких зданий, откуда-то с высоты в нее чудом пробивался свет, и свежий снег на окрестных кривых крышах отсвечивал сквозь оконные стекла. В первые минуты столяр остолбенел в восторге от того, что увидели его глаза. Но чем дольше он стоял, тем неуютнее ему становилось в этой маленькой молельне, погруженной в глубокую тишину и потаенный, дрожащий дневной свет. Эльокум Пап еще не видел святого места, настолько перегруженного резными украшениями. И от всматривания во все эти резные существа на него напал страх и ужас.

Птицы с большими глазами вылупились на него косоглазо и яростно, готовые разорвать своими кривыми клювами и острыми когтями. Олени повернули к нему головы с витыми рогами и смотрели на него с мольбой, словно спрашивая, где тут поблизости речка, чтобы они могли утолить свою жажду. Пара львов уже высунула от голода свои красные языки. Другие львы держали в зубах собственные хвосты. У змея, свившегося в большое кольцо, было две головы с распахнутыми пастями, которые пытались проглотить одна другую. Над священным ковчегом пара рук тянулась к скрижалям учителя нашего Моисея, словно в страхе, что святая Тора может упасть и тогда придется поститься. Над кафедрой тоже вздымалась пара рук с пальцами, сложенными в знак благословения жрецов. Но столяру казалось, что это руки мертвеца, поднявшиеся из-за кладбищенского забора. Эльокум Пап почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Ему стало холодно. Он начал отступать к выходу, проклиная в душе синагогальную служанку, живущую в этом же дворе и оставившую молельню открытой. Экая дармоедка! Ее совсем не волнует, что бейт-мидраш могут обокрасть? Столяру подумалось, что ему лучше оставить свои резные украшения в Немом миньяне, чем иметь такое счастье, как этот художник из молельни Двойры-Эстер.

В конце концов Эльокум Пап решил, как ему быть. Он вошел в свою мастерскую и долго копался в горе стружек и обрезков, пока не нашел в ней незаконченные резные поделки, а с ними и несколько законченных вещей. Он упаковал все это в холщевый мешок и на ночь глядя ушел в исторический музей, где однажды был в гостях у директора Элиогу-Алтера Клойнимуса. В садике напротив музея темнели высокие сугробы, а в его окнах застыл темный зимний вечер. Когда столяр подошел ближе, он увидел через низкие окна, что внутри, в темноте мигает огонек. Эльокум Пап направился к входу.

За заваленным столом в зале один-одинешенек сидел Элиогу-Алтер Клойнимус. Его сотрудник Меер Махтей отказался приходить, пока община не будет отапливать музей. Заведующего Клойнимуса тоже никто не упрекнул бы, если бы он не приходил. Но ему было приятнее мерзнуть в музее, выигрывая пару часов покоя, чем сидеть дома и выслушивать претензии жены. Столяру показалось, что красный огонек настольной лампы такой же замерший и застывший, как этот учитель, который сидит, сгорбившись над старинной книгой и засунув руки в рукава.

— Люди приходят сюда, чтобы посмотреть на ваши сокровища, или не приходят? — строго спросил Эльокум Пап.

Учитель и заведующий музеем еще меньше обрадовался резчику, чем в первый раз. Тем не менее он счел своей обязанностью объяснить, что летом в музей приходят школьники со своими учителями, иногда также гости из разных городов Польши и из-за границы.

— Если так, то хорошо, — ответил столяр и вытащил из своего холщевого мешка резную коробочку для благовоний, деревянную указку для чтения свитка Торы, незаконченную заготовку фигурки орла с короной на голове. У орла получились коротковатые крылья, да и корона вышла кривоватой.

— Сейчас я режу лучше. Никакого сравнения. Я принесу сюда все мои красивые поделки из Немого миньяна. Я все оттуда заберу! — И он рассказал, как молельню Песелеса захватили голодранцы.

— А что я со всем этим буду делать? — Музейный работник не понял, что имеет в виду столяр.

— Вы будете показывать это людям и рассказывать, что это работа резчика Эльокума Папа, точно так же, как вы показываете каменных человечков этого, у которого отец был бедным шинкарем.

— Вы имеете в виду скульптора Мордехая Антокольского?

— Да, да. Его я и имею в виду. Точно так же, как вы показываете каждому его русского императора с крестьянами, этого еврея с веселыми глазами, который знает всю Тору наизусть, этого еврея со сморщенным лбом, который занят казуистикой из Талмуда, и тех полуевреев-полуиноверцев из Испании, которых попы захватывают врасплох, когда они справляют пасхальный седер, — вы будете показывать всем и мои резные поделки. Я отдаю их бесплатно.

В первую минуту Клойнимус подумал, что столяр издевается над ним и что его подослали оппозиционеры из общины, эти партийные деятели, которые кричат, что община не должна давать денег на содержание музея с мертвыми предметами, в то время как не хватает средств на насущные нужды. Но было непохоже, что Эльокум Пап издевается. Клойнимус несколько раз поправил пенсне и откашлялся, прежде чем придумал ответ.

Конечно, он ценит народное искусство, но у общины на это не предусмотрен бюджет. Он не хочет этим сказать, что община заинтересована в сохранении произведений только умерших еврейских художников, а до живых ей дела нет. Но почему живой народный художник должен забирать свои произведения из бейт-мидраша, в котором евреи молятся и изучают Тору? Ведь отливку скульптуры Марка Антокольского с русским императором и крестьянами нельзя держать в бейт-мидраше. Его человеческие каменные головы, этот острый ум, этот знаток и все остальные не должны по еврейскому закону находиться в бейт-мидраше, в то время как изображения зверей и птиц могут украшать синагогу. Народному художнику не следует хоронить свои произведения в мертвом музее, куда никто не приходит.

— Здесь же помойный ящик, гора рухляди, мертвецкая, подвал, набитый истрепанными обрывками в прошлом святых предметов! — начал кипятиться Элиогу-Алтер Клойнимус. На губах его появилась пена. В гневе и горечи оттого, что он должен спасаться из своего домашнего ада в этот холод и мрак, он клял музей даже худшими словами, чем его сотрудник Меер Махтей. Но выговорившись, он подумал, что не должен отравлять народного художника своим разочарованием. И закончил свою речь мягко и любезно:

— Послушайте меня, помиритесь с евреями вашей синагоги. Набожные евреи тоже ценят службу Всевышнему красивыми вещами. Об этом есть даже рассуждение в Гемаре. Так мне недавно сказал мой старый ребе, ширвинтский меламед. Как у него дела, у моего старого ребе, ширвинтского меламеда? Из-за плохой погоды я не навещал его в последнее время.

— Ваш старый ребе, этот реб Тевеле Агрес — кислый крыжовник [107]. Он поддерживает голодранцев из Немого миньяна. — Столяр поморщился, сложил свои поделки назад в холщевый мешок и ушел еще более опечаленный, чем пришел. Элиогу-Алтер Клойнимус долго смеялся про себя потихоньку, затем пожал плечами и криво усмехнулся: кажется, скромный народный художник, но и он уже задирает нос. Почитает себя Марком Антокольским.