Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский Страница 44

– Нет, нет! – закричала испуганная Татьяна Ивановна, – я нехочу, не хочу! Какой он муж? Я не хочу выходить замуж за вашего сына! Какой онмне муж?

– Не хотите? – взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь отзлости, – не хотите? Приехали, да и не хотите? В таком случае как же вы смелиобманывать нас? В таком случае как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью,сами навязывались, ввели нас в недоумение, в расходы? Мой сын, может быть,благородную партию потерял из-за вас!.. Он, может быть, десятки тысяч приданогопотерял из-за вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить: мыдоказательства имеем: вы ночью бежали…

Но мы не дослушали этой тирады. Все разом, сгруппировавшисьоколо дяди, мы двинулись вперед, прямо на Анфису Петровну, и вышли на крыльцо.Тотчас же подали коляску.

– Так делают одни только бесчестные люди, одни подлецы! –кричала Анфиса Петровна с крыльца в совершенном исступлении. – Я бумагу подам!вы заплатите… вы едете в бесчестный дом, Татьяна Ивановна! вы не можете выйтизамуж за Егора Ильича; он под носом у вас держит гувернантку на содержании!..

Дядя задрожал, побледнел, закусил губу и бросился усаживатьТатьяну Ивановну. Я зашел с другой стороны коляски и ждал своей очередисадиться, как вдруг очутился подле меня Обноскин и схватил меня за руку.

– По крайней мере позвольте мне искать вашей дружбы! –сказал он, крепко сжимая мою руку и с каким-то отчаянным выражением в лице.

– Как это дружбы? – сказал я, занося ногу на подножкуколяски.

– Так-с! Я еще вчера отличил в вас образованнейшегочеловека. Не судите меня… Меня собственно обольстила маменька, а я тут совсем встороне. Я более имею наклонности к литературе – уверяю вас; а это всемаменька…

– Верю, верю, – сказал я, – прощайте!

Мы уселись, и лошади поскакали. Крики и проклятия АнфисыПетровны еще долго звучали нам вслед, а из всех окон дома вдруг высунулисьчьи-то неизвестные лица и смотрели на нас с диким любопытством.

В коляске помещалось теперь нас пятеро; но Мизинчиковпересел на козлы, уступив свое прежнее место господину Бахчееву, которомупришлось теперь сидеть прямо против Татьяны Ивановны. Татьяна Ивановна былаочень довольна, что мы ее увезли, но все еще плакала. Дядя, как мог, утешал ее.Сам же он был грустен и задумчив: видно было, что бешеные слова Анфисы Петровныо Настеньке тяжело и больно отозвались в его сердце. Впрочем, обратный путь нашкончился бы без всякой тревоги, если б только не было с нами господинаБахчеева.

Усевшись напротив Татьяны Ивановны, он стал точно сам несвой; он не мог смотреть равнодушно; ворочался на своем месте, краснел как раки страшно вращал глазами; особенно когда дядя начинал утешать Татьяну Ивановну,толстяк решительно выходил из себя и ворчал, как бульдог, которого дразнят.Дядя с опасением на него поглядывал. Наконец Татьяна Ивановна, заметивнеобыкновенное состояние души своего визави, стала пристально в неговсматриваться; потом посмотрела на нас, улыбнулась и вдруг, схватив своюомбрельку, грациозно ударила ею слегка господина Бахчеева по плечу.

– Безумец! – проговорила она с самой очаровательнойигривостью и тотчас же закрылась веером.

Эта выходка была каплей, переполнивший сосуд.

– Что-о-о? – заревел толстяк, – что такое, мадам? Так ты ужи до меня добираешься!

– Безумец! безумец! – повторяла Татьяна Ивановна и вдругзахохотала и захлопала в ладоши.

– Стой! – закричал Бахчеев кучеру, – стой!

Остановились. Бахчеев отворил дверцу и поспешно началвылезать из коляски.

– Да что с тобой, Степан Алексеич? куда ты? – вскричализумленный дядя.

– Нет, уж довольно с меня! – отвечал толстяк, дрожа отнегодования, – прокисай все на свете! Устарел я, мадам, чтоб ко мне с амурамиподъезжать. Я, матушка, лучше уж на большой дороге помру! Прощай, мадам,коман-ву-порте-ву!

И он в самом деле пошел пешком. Коляска поехала за нимшагом.

– Степан Алексеевич! – кричал дядя, выходя наконец изтерпения, – не дурачься, полно, садись! ведь домой пора!

– И – ну вас! – проговорил Степан Алексеевич, задыхаясь отходьбы, потому что, по толстоте своей, совсем разучился ходить.

– Пошел во весь опор! – закричал Мизинчиков кучеру.

– Что ты, что ты, постой!.. – вскричал было дядя, но коляскауже помчалась. Мизинчиков не ошибся: немедленно получились желаемые плоды.

– Стой! стой! – раздался позади нас отчаянный вопль, – стой,разбойник! стой, душегубец ты эдакой!..

Толстяк наконец явился, усталый, полузадохшийся, с каплямипота на лбу, развязав галстух и сняв картуз. Молча и мрачно влез он в коляску,и в этот раз я уступил ему свое место; по крайней мере он не сидел напротивТатьяны Ивановны, которая в продолжение всей этой сцены покатывалась со смеху,била в ладоши и во весь остальной путь не могла смотреть равнодушно на СтепанаАлексеевича. Он же, с своей стороны, до самого дома не промолвил ни единогослова и упорно смотрел, как вертелось заднее колесо коляски.

Был уже полдень, когда мы воротились в Степанчиково. Я прямопошел в свой флигель, куда тотчас же явился Гаврила с чаем. Я бросился былорасспрашивать старика, но, почти вслед за ним, вошел дядя и тотчас же выслалего.