Идиот - Федор Достоевский Страница 44

— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна,только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены,что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю,хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае,очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…

— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал, 'вприпадке рыцарского великодушия, — кому выговорите? Да я из преданности однойостанусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я,признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только на счет того хотел, что онииспортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем,по-моему, Настасья Филипповна!

— Сам Рогожин! — провозгласил Фердыщенко.

— Как вы думаете, Афанасий Иванович, — наскоро успел шепнутьему генерал: — не сошла ли она с ума? То-есть, без аллегории, а настоящиммедицинским манером, — а?

— Я вам говорил, что она и всегда к этому наклонна была, —лукаво отшепнулся Афанасий Иванович.

— И к тому же лихорадка…

Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как идавеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое времябывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки, и про которогошел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и одинотставной подпоручик, решительный соперник и конкуррент, по ремеслу и поназначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из Рогожинцевнеизвестный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта,где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, подковарным предлогом, что он сам “по пятнадцати целковых давал в свое времяпросителям”. Оба конкуррента тотчас же отнеслись друг к другу враждебно.Давешний господин с кулаками после приема в компанию “просителя” счел себя дажеобиженным и, будучи молчалив от природы, только рычал иногда, как медведь, и сглубоким презреньем смотрел на заискивания и заигрывания с ним “просителя”,оказавшегося человеком светским и политичным. С виду подпоручик обещал брать “вделе” более ловкостью и изворотливостью, чем силой, да и ростом был понижекулачного господина. Деликатно, не вступая в явный спор, но ужасно хвастаясь,он несколько раз уже намекнул о преимуществах английского бокса, одним словом,оказался чистейшим западником. Кулачный господин при слове “бокс” толькопрезрительно и обидчиво улыбался, и с своей стороны, не удостоивая соперникаявного прения, показывал иногда, молча, как бы невзначай, или, лучше сказать,выдвигал иногда на вид одну совершенно национальную вещь — огромный кулак,жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем становилось ясно,что если эта глубоко-национальная вещь опустится без промаху на предмет, тодействительно только мокренько станет.

В высшей степени “готовых” опять-таки никого из них не было,как и давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый день в видусвой визит к Настасье Филипповне. Сам же он почти совсем успел отрезвиться, нозато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений в этот безобразный и нина что не похожий день из всей его жизни. Одно только оставалось у негопостоянно в виду, в памяти и в сердце, в каждую минуту, в каждое мгновение. Дляэтого одного он провел всё время, с пяти часов пополудни вплоть до одиннадцати,в бесконечной тоске и тревоге, возясь с Киндерами и Бискупами, которые тожечуть с ума не сошли, мечась как угорелые по его надобности. И однако всё-такисто тысяч ходячими деньгами, о которых мимолетно, насмешливо и совершеннонеясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за проценты, окоторых даже сам Бискуп, из стыдливости, разговаривал с Киндером не вслух, атолько шепотом.

Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальныеподвигались за ним, хотя и с полным сознанием своих преимуществ, но всё-такинесколько труся. Главное, и бог знает отчего, трусили они Настасьи Филипповны.Одни из них даже думали, что всех их немедленно “спустят с лестницы”. Издумавших так был между прочими щеголь и победитель сердец, Залежев. Но другие,и преимущественно кулачный господин, хотя и не вслух, но в сердце своем,относились к Настасье Филипповне с глубочайшим презрением, и даже с ненавистью,и шли к ней как на осаду. Но великолепное убранство первых двух комнат,неслыханные и невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуяВенеры, — всё это произвело на них неотразимое впечатление почтения и чуть лидаже не страха. Это не помешало конечно им всем, мало-по-малу и с нахальнымлюбопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; нокогда кулачный господин, “проситель” и некоторые другие заметили в числе гостейгенерала Епанчина, то в первое мгновение до того были обескуражены, что сталидаже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату. Один только Лебедев былиз числа наиболее ободренных и убежденных, и выступал почти рядом с Рогожиным,постигая, что в самом деле значит миллион четыреста тысяч чистыми деньгами исто тысяч теперь, сейчас же, в руках. Надо, впрочем заметить, что все они, неисключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ ипределов своего могущества, и в самом ли деле им теперь всё дозволено, или нет?Лебедев в иные минуты готов был поклясться, что всё, но в другие минуты ощущалбеспокойную потребность припомнить про себя, на всякий случай, некоторые ипреимущественно ободрительные и успокоительные статейки свода законов.

На самого Рогожина гостиная Настасьи Филипповны произвелаобратное впечатление, чем на всех его спутников. Только что приподняласьпортьера, и он увидал Настасью Филипповну, — всё остальное перестало для негосуществовать, как и давеча утром, даже могущественнее чем давеча утром. Онпобледнел и на мгновение остановился; угадать можно было, что сердце его билосьужасно. Робко и потерянно смотрел он несколько секунд, не отводя глаз, наНастасью Филипповну. Вдруг, как бы потеряв весь рассудок и чуть не шатаясь,подошел он к столу; дорогой наткнулся на стул Птицына и наступил своимигрязными сапожищами на кружевную отделку великолепного голубого платьямолчаливой красавицы-немки; не извинился и не заметил. Подойдя к столу, онположил на него один странный предмет, с которым и вступил в гостиную, держаего пред собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три ввысоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в Биржевые Ведомостии обвязанная туго-на-туго со всех сторон и два раза на-крест бичевкой, в родетех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни слова не говоря иопустив руки, как бы ожидая своего приговора. Костюм его был совершеннодавешний, кроме совсем нового шелкового шарфа на шее, ярко-зеленого с красным,с огромною бриллиантовою булавкой, изображавшею жука, и массивногобриллиантового перстня на грязном пальце правой руки. Лебедев до стола не дошелшага на три; остальные, как сказано было, понемногу набирались в гостиную. Катяи Паша, горничные Настасьи Филипповны, тоже прибежали глядеть из-за приподнятыхпортьер, с глубоким изумлением и страхом.