Конформист - Альберто Моравиа Страница 42

Поручив портье гостиницы соединить его с Квадри, Марчелло уселся в углу холла. Гостиница была большая, и холл был просторным, с колоннами, поддерживавшими свод, с креслами, с витринами, где были выставлены предметы роскоши, со столами, обычными и письменными. Многочисленные посетители сновали взад и вперед: от входа — к клетке лифта, от конторки портье — к столику дирекции, от ресторана — к салонам, находившимся за колоннами. Б ожидании Марчелло был бы не прочь поразвлечься происходящим в холле, оживленном и многолюдном, но мысли его, словно увлекаемые в глубины памяти нынешней тревогой, помимо воли вернулись к первому и единственному визиту, который он нанес Квадри много лет назад. Марчелло был тогда студентом, а Квадри — его профессором. Марчелло отправился в дом Квадри, старое красное здание, находившееся рядом с вокзалом, чтобы посоветоваться с ним по поводу диплома. Едва войдя, Марчелло был поражен огромным количеством книг, скопившихся в каждом углу квартиры. Уже в прихожей он заметил старые занавески, за которыми как будто скрывались двери, но, отодвинув их, он увидел множество книг, выстроившихся рядами в нишах. Горничная повела его по длиннейшему извилистому коридору, казалось, огибавшему двор дома, и коридор по обеим сторонам тоже был заставлен шкафами, набитыми книгами и бумагами. И стены в кабинете Квадри, где наконец оказался Марчелло, от пола до потолка были тесно уставлены книгами. Над письменным столом, между двумя стопками книг, как в бойнице, виднелось бородатое лицо профессора. Марчелло сразу заметил, что у Квадри было странно плоское и асимметричное лицо, похожее на маску из папье-маше с глазами, обведенными красным, и треугольным носом; в нижней части к маске второпях приклеили бороду и усы. Слишком черные и как бы влажные волосы на лбу также походили на плохо прилаженный парик. Между щеткой усов и подозрительно черной метелкой бородки блестел ярко-красный рот с бесформенными губами, и Марчелло невольно подумал, что вся эта растительность скрывает какой-нибудь недостаток, например полное отсутствие подбородка или ужасный шрам. В общем, в этом лице не было ничего подлинного, настоящего, оно казалось фальшивым.

Профессор встал, чтобы встретить Марчелло, и при этом обнаружилось, что он маленького роста и у него горб, точнее, какой-то дефект левой лопатки, придававший некоторый комизм его излишне слащавым и любезным манерам. Протянув Марчелло руку, Квадри близоруко глядел на посетителя поверх толстых стекол, так что на мгновение у Марчелло создалось впечатление будто его изучают не два, а четыре глаза. Он заметил также старомодный черный сюртук с шелковыми лацканами, черные же брюки в полоску, белую рубашку с накрахмаленным воротничком и манжетами, золотую цепочку на жилетке. Марчелло не испытывал к Квадри никакой симпатии: он знал, что профессор — антифашист. И все вместе — то есть убеждения, уродливая внешность, эрудиция, книги Квадри — как раз и создавало образ презренного интеллектуала-нигилиста.

Необыкновенная любезность Квадри была противна Марчелло, ему казалось невозможным, чтобы человек вел себя так, будучи искренним и не преследуя тайных целей.

Квадри принял Марчелло с обычными изъявлениями почти слащавой сердечности. Часто вставляя словечки вроде "дорогой мальчик", "детка моя", "мой миленький", всплескивая над книгами маленькими белыми ручками, он задал Марчелло кучу вопросов — вначале о его семье, а затем и о нем самом. Узнав, что отец Марчелло помещен в клинику для душевнобольных, профессор воскликнул:

— Ах, бедный мой мальчик, я не знал! Какое ужасное несчастье… и наука ничего не может сделать, чтобы вернуть ему разум? — проговорил он и тут же перешел на другую тему.

У него был горловой, благозвучный, нежнейший голос, в котором звучала робкая забота. Однако, странным образом, именно сквозь эту столь явную и приторную заботливость, подобно водяным знакам на бумаге, проступало полнейшее равнодушие. Марчелло догадывался, что Квадри не только не интересуется им, но даже не видит его. Он был также поражен отсутствием оттенков и переходов в речи Квадри: тот все время говорил одним и тем же ровным, сентиментально-ласковым тоном, о чем бы ни шла речь. Наконец, в заключение многочисленных вопросов, Квадри спросил, является ли Марчелло фашистом. Получив утвердительный ответ, он, не меняя тона и никак не показав своего отношения, как бы между делом объяснил, как трудно ему, чьи антифашистские взгляды хорошо известны, продолжать при фашистском режиме преподавать такие дисциплины, как философия и история. Тут смущенный Марчелло попытался было вернуть разговор к цели своего визита. Но Квадри сразу же перебил его:

— Возможно, вы задаетесь вопросом, зачем я все это вам говорю… дорогой мальчик, это не пустые слова, они сказаны не для того, чтобы излить душу, — я не позволил бы себе заставлять вас терять время, которое вы должны посвятить занятиям… я говорю вам это для того, чтобы некоторым образом объяснить тот факт, что я не могу заниматься ни вами, ни вашим дипломом, — я оставляю преподавание.

— Вы оставляете преподавание? — удивленно переспросил Марчелло.

Да, — подтвердил Квадри, привычным жестом проведя рукой по рту и усам. — Хотя и с болью, с настоящей болью, ибо до нынешнего времени всю свою жизнь я посвятил вам, студентам, а теперь вынужден оставить это занятие. — Затем, вздохнув, профессор вполне серьезно добавил: — Вот так, я решил перейти от размышлений к действию. Возможно, фраза эта не покажется вам оригинальной, но она верно отражает мое положение.

Тут Марчелло едва не улыбнулся. Ему в самом деле показалось смешным, что профессор Квадри, этот маленький человечек в сюртуке, горбатый, близорукий, бородатый, сидящий в кресле среди груды книг, объявляет о том, что собирается перейти от слов к делу. Между тем смысл фразы не оставлял сомнений: Квадри, столько лет бывший пассивным оппозиционером, замкнутым в круг своих мыслей и занятий, решил перейти к активной политике, может, даже принять участие в заговоре. Марчелло, почувствовав внезапный прилив антипатии, не удержался и предупредил с угрожающей холодностью: