Простая история - Шмуэль Агнон Страница 42

— Сейчас половина восьмого, — сообщила Мина.

— Половина восьмого! Пора идти, это уж точно. Меня удивляет оптимизм некоторых людей. Если им нужно где-то быть к определенному времени, они полагаются на свои часы, а часам, как ты сама только что видела, может вдруг прийти в голову остановиться. Смотришь на них, а они стоят, вертишь их туда-сюда, трясешь — ни звука. Им до тебя нет дела! А человек привык полагаться на них, как на собственных родителей, носит их всегда с собой, покупает для них золотую цепочку — они же останавливаются и посмеиваются над тобой. Как ты думаешь, Мина, золотая цепочка, которой они прикованы, недостаточная честь для них? Это я все говорю образно, потому что у часов нет собственного разума. Это тебе не петух, который кукарекает, когда ему вздумается. Хочешь сказать, что человеку на всякий случай следует иметь две пары часов — вдруг одни остановятся? Но поверь мне, это уж слишком, тем более что вторые часы можно где-нибудь забыть. Ведь у нас нет двух мозгов в голове, чтобы следить за теми и другими часами. Ну, пока, Мина, я скажу горничной, что ты встаешь. Но если хочешь знать мое мнение, тебе лучше поспать. Если бы я мог спать, то спал бы до скончания века.

На улице к Гиршлу вернулось хорошее настроение. Все, что он видел по пути в синагогу, — служанок, болтавших друг с другом на рынке, детей, умывавшихся на крыльце своего дома, — только улучшало его настроение. Особенно приятен ему был вид голубя, сидевшего на спине у лошади.

Проходивший мимо Йона Тойбер поздоровался с ним. Гиршл покраснел и, слегка запинаясь, сказал:

— Я иду в синагогу. Хороший денек, не правда ли, герр Тойбер?

Йона Тойбер искоса взглянул на него, достал из кармана свернутую сигарету и поинтересовался:

— Где сейчас ваш тесть?

— Он не часто приезжает в город. Его жена почти все время проводит у нас, кому-то надо следить за хозяйством, не так ли, герр Тойбер?

Тойбер кивнул, пожал руку Гиршлу и пошел своей дорогой.

Наверное, было бы очень неприлично, подумал Гиршл, когда они расстались, если бы я поцеловал ему руку, как мне того хотелось. О чем это я думал? Да, о том, почему голубь так смело сел на спину лошади. Не потому ли, что лошадь была привязана и он это знал? А какие мягкие у Йоны Тойбера руки…

Не только Гиршл забыл сказать прислуге, что Мина хотела встать, — она и сама забыла это сделать, снова задремала, потом с испугом проснулась и вспомнила разговор с Гиршлом. Она никогда не видела его таким, как этим утром. Вроде бы ничего не случилось, но у нее возникло нехорошее предчувствие.

Берта застала дочь чем-то подавленной.

— В чем дело, — обратилась она к ней, — что-нибудь случилось?

— Как будто ничего, — ответила Мина. — Только Генрих показался мне сегодня каким-то необычным, говорил странные вещи.

Берта испугалась:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне трудно объяснить тебе, мама, — сказала Мина. — У него в глазах был какой-то странный, счастливый блеск. Вообще…

— Почему это тебя тревожит? — прервала ее мать. — Он счастлив, что скоро будет отцом.

— Нет, мама, — настаивала Мина. — Не о том счастье я говорю!

— Ах, Мина, вечно ты преувеличиваешь. У мужчины может меняться настроение. Даже камень не всегда одинаков. На солнце он кажется вполне счастливым, в тени — печальным. Камень все тот же, а вид у него меняется, так же и человек…

Мина не стала делиться с матерью своими тревожным мыслями. Берта вздохнула и продолжала:

— Все беды случаются из-за недостатка веры. Люди нынче так поглощены собой, что забывают о Боге. Если молодая женщина не прихорашивается перед зеркалом, желая понравиться мужу, то спрашивает его, нравится ли ему ее наряд, а потом опять бросается к зеркалу… Муж и зеркало, для Господа у нее времени не остается. Она даже не понимает, что у мужчины может быть разное настроение. Скажи на милость, какая тебе разница, как Гиршл посмотрел на тебя? Вы — муж и жена! Бог соединил вас, так что же раздувать дело из-за какого-то взгляда? Если бы я поднимала шум из-за всякого взгляда твоего отца, где бы мы были сегодня?

Гиршл пришел в Малую синагогу, надел свой талес, тфилин и присоединился к другим молящимся. Собирался он в Большую синагогу, где мог бы стоять в уголке, не привлекая ничьего внимания, но встреча с Тойбером почему-то заставила его изменить планы, пойти сюда.

В середине службы он почувствовал резкую боль в голове, как если бы его стукнули головой об стенку. В следующий момент — новая резкая боль. Ему показалось, что голова у него разорвалась. Он посмотрел на пол, потом ощупал лоб, на месте ли тфилин. Придя в себя, он накинул на голову талес и возобновил молитву. Тысяча мыслей плясала в его голове, но он не мог сосредоточиться ни на одной. Небольшой сквозняк шевелил страницы молитвенника, который он бесцельно перелистывал. Он почувствовал запах табака — человек неподалеку от него, нюхавший табак, чихнул и пробормотал заклятие от дурного глаза. Два еврея, уже отмолившиеся, обсуждали текст из Талмуда о гребешках зарезанных петухов. Вдруг в синагоге стало тихо, все поднялись для молчаливой молитвы. Был день новомесячья, из ковчега извлекли свиток Торы, чтобы читать его вслух. Когда свиток несли мимо тех, кто молился, Гиршл откинул свой талес и вместе с другими вышел вперед, чтобы его поцеловать. Бездумно он отщипнул от свечи кусочек воска и стал мять его пальцами, тихо повторяя благословения на Тору на случай, если ему дадут «алию». Потом он засунул руку с воском в карман, чтобы продолжать мять его незаметно для других, а когда восковой шарик выпал у него из рук, он продолжал автоматически двигать пальцами. Вдруг он обнаружил, что сам себя щиплет и мнет, а тело его ничего не ощущает. Это его испугало: то ли пальцы онемели, то ли он умер? Чтобы проверить, жив ли он, Гиршл обхватил свою голову руками и решил, что все-таки не умер, если голова сохраняет чувствительность. Хорошо, что я не вскрикнул, потому что мог закукарекать и все подумали бы, будто я сошел с ума. Интересно, если человек вскрикнет человеческим голосом, его называют беднягой, а закукарекай он, его сочтут сумасшедшим. Ведь петух, который кукарекает, вовсе не сумасшедший, он просто говорит на своем языке. Вот если бы он залаял, как собака, его бы приняли за сумасшедшего, как и меня, если бы я вдруг закукарекал. Хорошо, что я кричу, как человек, а не кукарекаю.