Записки из мертвого дома - Федор Достоевский Страница 42

Вскоре после праздников я сделался болен и отправился в нашвоенный госпиталь. Он стоял особняком, в полуверсте от крепости. Это былодлинное одноэтажное здание, окрашенное желтой краской. Летом, когда происходилиремонтные работы, на него выходило чрезвычайное количество вохры. На огромномдворе госпиталя помещались службы, дома для медицинского начальства и прочиепригодные постройки. В главном же корпусе располагались одни только палаты.Палат было много, но арестантских всего только две, всегда очень наполненных,но особенно летом, так что приходилось часто сдвигать кровати. Наполнялись нашипалаты всякого рода «несчастным народом». Ходили туда наши, ходили разного родавоенные подсудимые, содержащиеся на разных абвахтах, решоные, нерешоные ипересылочные; ходили и из исправительной роты – странного заведения, в котороеотсылались провинившиеся и малонадежные солдатики из батальонов для поправлениясвоего поведения и откуда года через два и больше они обыкновенно выходилитакими мерзавцами, каких на редкость и встретить. Заболевшие из арестантов унас обыкновенно поутру объявляли о болезни своей унтер-офицеру. Их тотчас жезаписывали в книгу и с этой книгой отсылали больного с конвойным в батальонныйлазарет. Там доктор предварительно свидетельствовал всех больных из всехвоенных команд, расположенных в крепости, и кого находил действительно больным,записывал в госпиталь. Меня отметили в книге, и во втором часу, когда уже всенаши отправились из острога на послеобеденную работу, я пошел в госпиталь.Больной арестант обыкновенно брал с собой сколько мог денег, хлеба, потому чтона тот день не мог ожидать себе в госпитале порции, крошечную трубочку и кисетс табаком, кремнем и огнивом. Эти последние предметы тщательно запрятывались всапоги. Я вступил в ограду госпиталя не без некоторого любопытства к этойновой, не знакомой еще мне варьяции нашего арестантского житья-бытья.

День был теплый, хмурый и грустный – один из тех дней, когдатакие заведения, как госпиталь, принимают особенно деловой, тоскливый и кислыйвид. Мы с конвойным вошли в приемную, где стояли две медные ванны и где ужедожидались двое больных, из подсудимых, тоже с конвойными. Вошел фельдшер,лениво и со властию оглядел нас и еще ленивее отправился доложить дежурномулекарю. Тот явился скоро; осмотрел, обошелся очень ласково и выдал нам«скорбные листы», в которых были обозначены наши имена. Дальнейшее же расписаниеболезни, назначение лекарств, порции и проч. предоставлялось уже тому изординаторов, который заведовал арестантскими палатами. Я уже и прежде слышал,что арестанты не нахвалятся своими лекарями. «Отцов не надо!» – отвечали онимне на мои расспросы, когда я отправлялся в больницу. Между тем мы переоделись.Платье и белье, в котором мы пришли, от нас отобрали и одели нас в бельегоспитальное да, сверх того, выдали нам длинные чулки, туфли, колпаки и толстыесуконные бурого цвета халаты, подшитые не то холстом, не то каким-то пластырем.Одним словом, халат был до последней степени грязен; но оценил я его вполне ужена месте. Затем нас повели в арестантские палаты, которые были расположены вконце длиннейшего коридора, высокого и чистого. Наружная чистота везде былаочень удовлетворительна; все, что с первого раза бросалось в глаза, так илоснилось. Впрочем, это могло мне так показаться после нашего острога. Двоеподсудимых пошли в палату налево, я направо. У двери, замкнутой железнымболтом, стоял часовой с ружьем, подле него подчасок. Младший унтер-офицер (изгоспитального караула) велел пропустить меня, и я очутился в длинной и узкойкомнате, по обеим продольным стенам которой стояли кровати, числом околодвадцати двух, между которыми три-четыре еще были не заняты. Кровати былидеревянные, окрашенные зеленой краской, слишком знакомые всем и каждому у насна Руси, – те самые кровати, которые, по какому-то предопределению, никак немогут быть без клопов. Я поместился в углу, на той стороне, где были окна.

Как уже и сказал я, тут были и наши арестанты, из острога.Некоторые из них уже знали меня или по крайней мере видели прежде. Гораздоболее было из подсудимых и из исправительной роты. Труднобольных, то есть невстававших с постели, было не так много. Другие же, легкобольные иливыздоравливавшие, или сидели на койках, или ходили взад и вперед по комнате,где между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство, достаточное дляпрогулки. В палате был чрезвычайно удушливый, больничный запах. Воздух был зараженразными неприятными испарениями и запахом лекарств, несмотря на то, что почтивесь день в углу топилась печка. На моей койке был надет полосатый чехол. Яснял его. Под чехлом оказалось суконное одеяло, подшитое холстом, и толстоебелье слишком сомнительной чистоты. Возле койки стоял столик, на котором былакружка и оловянная чашка. Все это для приличия прикрывалось выданным мнемаленьким полотенцем. Внизу столика была еще полка: там сохранялись у пившихчай чайники, жбаны с квасом и прочее; но пивших чай между больными было оченьнемного. Трубки же и кисеты, которые были почти у каждого, не исключая даже ичахоточных, прятались под койки. Доктор и другие из начальников почти никогдаих не осматривали, а если и заставали кого с трубкой, то делали вид, что незамечают. Впрочем, и больные были почти всегда осторожны и ходили курить кпечке. Разве уж ночью курили прямо с кроватей; но ночью никто не обходил палат,кроме разве иногда офицера, начальника госпитального караула.

До тех пор я никогда не лежал ни в какой больнице; всеокружающее потому было для меня чрезвычайно ново. Я заметил, что возбуждаюнекоторое любопытство. Обо мне уже слышали и оглядывали меня оченьбесцеремонно, даже с оттенком некоторого превосходства, как оглядывают в школахновичка или в присутственных местах просителя. Справа подле меня лежал одинподсудимый, писарь, незаконный сын одного отставного капитана. Он судился пофальшивым деньгам и лежал уже с год, кажется ничем не больной, но уверявшийдокторов, что у него аневризм. Он достиг цели: каторга и телесное наказаньеминовали его, и он, еще год спустя, был отослан в Т-к для содержания где-то прибольнице. Это был плотный, коренастый парень лет двадцати восьми, большой плути законник, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадеянный малый, доболезни самолюбивый, пресерьезно уверивший самого себя, что он честнейший иправдивейший человек в свете и даже вовсе ни в чем не виноватый, и так иоставшийся навсегда с этой уверенностью. Он первый заговорил со мною, слюбопытством стал меня расспрашивать и довольно подробно рассказал мне овнешних порядках госпиталя. Разумеется, прежде всего он заявил мне, что онкапитанский сын. Ему чрезвычайно хотелось казаться дворянином или по крайнеймере «из благородных». Вслед за ним подошел ко мне один больной изисправительной роты и начал уверять, что он знал многих из прежде сосланныхдворян, называя их по имени и отчеству. Это был уже седой солдат; на лице егобыло написано, что он все врет. Звали его Чекунов. Он, очевидно, ко мнеподлизывался, вероятно подозревая у меня деньги. Заметив у меня сверток с чаеми сахаром, он тотчас же предложил свои услуги: достать чайник и заварить мнечаю. Чайник мне обещал прислать назавтра М-цкий из острога с кем-нибудь изарестантов, ходивших в госпиталь на работу. Но Чекунов обделал все дело. Ондостал какой-то чугунок, даже чашку, вскипятил воду, заварил чаю – однимсловом, услуживал с необыкновенным усердием, чем возбудил тотчас же в одном избольных несколько ядовитых насмешек на свой счет. Этот больной был чахоточный,лежавший напротив меня, по фамильи Устьянцев, из подсудимых солдат, тот самый,который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, крепко настояв в нем табаку,и тем нажил себе чахотку; о нем я уже упоминал как-то прежде. До сих пор онлежал молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мне приглядываясь и снегодованием следя за Чекуновым. Необыкновенная, желчная серьезность придавалакакой-то особенно комический оттенок его негодованию. Наконец он не выдержал: