Антон Райзер - Карл Филипп Мориц Страница 40

И все же он опять воспрянул духом, когда однажды ректор взял его с собой в короткую поездку в близлежащий католический город, чтобы посмотреть, как там справляют праздник Тела Христова. Ректор, конректор, кантор и несколько кандидатов теологии устроились в скорой почтовой карете, где нашлось местечко и Райзеру. Он слушал, как эти почтенные мужи, тесно прижатые друг к другу, что часто бывает в небольших компаниях попутчиков, добродушно подшучивали друг над другом, и это произвело на Райзера необыкновенное действие. Нимбы над их головами постепенно растаяли, и он впервые увидел в них обычных людей, ничем не отличающихся от всех других. Никогда еще не приходилось ему видеть общества черных кафтанов, непринужденно беседующих друг с другом и на время отбросивших деревянные и церемонные манеры, так приставшие их сословию. Лишь добрый кантор никак не мог расстаться со своей чопорностью и, когда на дороге им повстречалась толпа нищих, распевавших духовные песнопения, был до крайности раздражен сей ужасной какофонией, сотрясшей его слух, так что все остальные от души ему сочувствовали. Никогда Райзер не видел, чтобы столь почтенные мужи подтрунивали друг над другом, как простые люди. И это новое впечатление позднее весьма ему пригодилось: теперь он мог представить себе в так путешествующей компании каждого священника, коего прежде считал чуть ли не сверхъестественным существом, и легко лишал его нимба, прежде столь плотно облегавшего его голову.

Правда, он опять живо почувствовал в этом обществе свое ничтожество, и когда все они, вместе с присоединившимися к ним несколькими посторонними людьми, осматривали достопримечательности монастырей и памятники католического города, он, как всегда, сознавал себя самым последним среди всех и воспринимал эту прогулку как выпавшую ему великую честь. Подобные мысли привели к тому, что он стал вести себя скованно, робко и глупо, и эту свою глупую робость чувствовал, пожалуй, сильнее, чем кто-либо из окружающих, а потому вся поездка, во время которой ему довелось услышать и увидеть так много нового, не принесла ему никакой радости и он ничего так не желал, как снова очутиться в своей уединенной комнатке со скамейкой, старыми клавикордами и книжной полкой, гвоздем прибитой над его кроватью.

Но с некоторых пор его жизнь больше всего отравляло новое и незаслуженное унижение, проистекавшее из его нынешних обстоятельств, изменить которые он был не в силах.

Когда он начал посещать шестой класс, то нередко слышал за своей спиной шепот: «Гляди, вон идет ректорский famulus!» С этой кличкой Райзер связывал самые низменные представления, поскольку не знал тогда о подлинном статусе фамулуса в университете. Для него это слово означало нечто даже более худшее, чем слуга, который ваксит башмаки своему господину. Вдобавок он заподозрил, что товарищи стали относиться к нему с каким-то презрением. Райзер представлял себе, сколь жалкую фигуру он являет в своем коротком мундире. Учась в пятом классе, он, несмотря на худое платье, пользовался уважением товарищей, ставивших ему в заслугу, что он направлен учиться самим принцем. Здесь тоже некоторые об этом знали, но слухи о том, что он – фамулус ректора, казалось, унижали его во всеобщем мнении. В шестом классе чрезвычайно большое внимание уделялось месту, где сидел ученик, высокие места добывались упорным прилежанием. Обыкновенно перебраться на лучшую скамью удавалось раз в полгода. Первые четыре скамьи были отведены для низшего уровня, последние три – для высшего. Те, кто через полгода оставался в хвосте, терпели величайшее унижение.

А тут еще на третий день обучения, когда один из старшеклассников с малой кафедры вслух зачитывал молитву, сосед Райзера шепнул ему что-то на ухо, Райзер в ответ улыбнулся, но, увидев, что застигнут директором, тотчас попытался перекроить улыбку в серьезную мину. Но поскольку память о том, как он едва не порвал книгу на экзамене, была в нем еще жива, то сразу придать своей физиономии сколько-нибудь благопристойный вид он не сумел, получилось нечто лживое, скверное и трусливое, вызвавшее гневный и презрительный взгляд директора прямо во время молитвы. Подобный директорский взгляд не мог не привлечь к себе всеобщее внимание. Когда же молитва закончилась, он в нескольких словах обрисовал Райзеру всю низменную сущность его гримасы, чем вызвал презрение к нему со стороны всего класса, привыкшего воспринимать слова директора как вещания свыше.

С тех пор Райзер более не отваживался поднять глаза на директора и на его уроках вел себя как человек, находящийся в полном пренебрежении: директор совсем перестал его вызывать. Несколько юношей, перешедших в старший класс позже Райзера, успели перейти на более высокие места, а он же уже несколько месяцев сидел в самом конце класса. Юный Реберг, светлая голова, позднее прославившийся как художник, сидел рядом с Райзером и, по всему судя, был не прочь с ним подружиться, но одного взгляда директора, брошенного на него при попытке заговорить с Райзером, было достаточно, чтобы погасить в нем малейшую искру участия и вселить отчуждение в его сердце. Отношение директора к Райзеру явилось следствием робкой и недоверчивой натуры последнего, которая как будто выдавала его низкую душу, однако директор не мог взять в толк другого: эта робкая и недоверчивая натура как раз и сформировалась под влиянием его отношения к Райзеру.

Теперь Райзер упал и во мнении своих товарищей; каждый норовил к нему задираться, каждый упражнял на нем свое остроумие, но стоило ему ответить на чью-либо насмешку, как тотчас набегали два десятка других и наперебой начинали его дразнить. Даже его храбрость, когда он отвечал кулаками чересчур зарвавшимся, дабы по возможности образумить остальных, вызывала у них лишь приступы хохота. Теперь они уже не просто шептались: «Гляди-ка, вон пошел ректорский famulus!», но встречали его по утрам возгласами: «Famulus пришел!», и это издевательское прозвище неслось к нему изо всех углов. Казалось, они сознательно сговорились травить его и высмеивать.

Жизнь стала для него адом, он выл, бушевал и впадал в исступление, но это вызывало лишь новые насмешки. Порой вместо ярости и приступов бешенства из-за уязвленной гордости на него находило отупение всех чувств, и тогда он переставал замечать, чту происходит вокруг, и позволял делать с собой что угодно, становясь воистину достойным издевательств и насмешек.

Не удивительно, что после такого унизительного обращения он, наконец, и вправду ощутил в себе известную низменность характера. Однако он еще находил в себе силы уноситься воображением из действительного мира. Только это и поддерживало его достоинство. Если в зримом мире его душа подвергалась тысяче унижений, то, читая или обдумывая роман или героическую драму, он снова и снова исполнялся благородством, решимостью, бескорыстием и мужеством. Часто, стоя с хором на лютом морозе, он задумывался над страданиями, которыми изобилует мир, или разыгрывал в уме веселые сценки, – так он мог фантазировать целыми часами, пока мелодия, звучавшая в его ушах и им же пропетая, далеко уносила его мечты.

Самой волнующей и возвышенной была для него минута, когда префект хора приступал к пению:

Лейо, солнце щедро

Свет в глухие недра,

Сквозь дремучий мрак —