Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис Страница 40

— Я слушаю, — сказал юноша, опускаясь рядом на колени. — Я тоже хочу и должен поговорить с тобой, дядя Симеон.

— Что ты здесь шатаешься? Мать твоя ходит по селам, ищет тебя и места себе не находит.

— Она ищет меня, а я ищу Бога, стало быть, встретиться мы никогда не сможем, — ответил юноша.

— Сердца у тебя нет. Ты никогда не любил, как любят люди, ни отца, ни мать…

— Тем лучше. Сердце мое — уголь пылающий и жжет того, к кому приближается.

— Что с тобой? Как ты можешь говорить такие слова? Чего тебе не хватает? — сказал раввин, вытягивая шею, чтобы лучше видеть Сына Марий. — На глазах у тебя слезы. Какая-то тайная печаль гложет тебя, дитя мое. Открой мне свою печаль, и тебе полегчает. Какая-то глубокая боль…

— «Какая-то»? — прервал его юноша, и лицо его исчезло в горькой усмешке. — «Какая-то»? Да их целое множество!

Душераздирающий вопль поверг раввина в ужас. Он положил руку на колено юноше, желая ободрить его.

— Я слушаю, дитя мое, — мягко сказал раввин. — Открой мне свои страдания, дай им выйти наружу — они свирепствуют во мраке, но свет убивает их. Не стыдись и не бойся! Говори!

Но Сын Марии не знал, о чем говорить, с чего начать, что сокрыть как неприличное глубоко в душе, в чем исповедаться, чтобы обрести покой. Бог, Магдалина, семь грехов, кресты, распятые проходили и исчезали друг за другом, разрывая все внутри него…

Раввин гладил ему колени и смотрел на него с немой мольбой.

— Не можешь, дитя мое? — тихо и нежно спросил он наконец. — Не можешь?

— Не могу, дядя Симеон.

— Много у тебя искушений? — спросил раввин еще тише, еще нежнее.

— Много. Много… — с ужасом ответил юноша. — Много.

— И я тоже, дитя мое, много претерпел в юности… — со вздохом сказал почтенный раввин. — Бог тоже мучил, испытывал меня, желая увидеть, устою ли я и как долго устою. Много было и у меня искушений: одни — с дикими ликами, этих я не боялся; другие — со спокойными, полными неги. Их я боялся и потому пришел, как ты знаешь, сюда, обрести покой в этой обители, куда пришел теперь и ты. Но здесь-то и настиг меня преследовавший меня Бог, наслав искушение, облаченное женщиной… Я впал — о горе! — в искушение, и с тех пор (может быть, именно к этому и стремился Бог, может быть, именно потому Он и мучил меня?), с тех пор я успокоился. Успокоился и Бог. Мы примирились. И ты тоже примиришься с Ним и исцелишься, дитя мое.

Сын Марии покачал головой.

— Вряд ли я исцелюсь так легко, — тихо сказал он.

Юноша умолк. Молчал и сидевший рядом раввин. Оба они дышали тяжело, учащенно.

— Не знаю, с чего начать. Лучше и вовсе не начинать. Мне стыдно, — сказал юноша, пытаясь встать. Но теперь раввин сильно сжал его колени.

— Сиди! — приказал он. — Не уходи! Стыд тоже искушение. Преодолей его и останься! Наберись терпения — я буду задавать тебе вопросы. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. Зачем ты пришел в обитель?

— Чтобы спастись.

— Спастись? От чего? От кого?

— От Бога.

— От Бога? — воскликнул в ужасе раввин.

— Он преследовал меня, вонзал свои когти мне в голову, в сердце, в тело и желал столкнуть меня…

— Куда?

— В пропасть.

— В какую пропасть?

— В Его пропасть. Он велит мне встать и заговорить, но что я могу сказать? «Мне нечего сказать, оставь меня!» — кричал я Ему. Но Он не оставлял меня. «Ах, Ты не желаешь оставить меня?! Хорошо же, вот я Тебе покажу! Ты увидишь, почувствуешь ко мне отвращение и оставишь меня». Так я впал во все грехи.

— Во все грехи?! — воскликнул раввин. Но юноша не слышал старика. Негодование и боль овладели им.

— К чему было избирать меня? Заглядывал ли Он в сердце мое?! Все змеи сплелись там, внутри меня, и издают шипение. Шипят и пляшут. Все грехи. А первый, самый первый…

Он запнулся. Пот выступил у корней его волос. Юноша умолк.

— «Первый, самый первый»? — тихо повторил раввин.

— Магдалина! — сказал юноша и поднял голову.

— Магдалина?!

Почтенный раввин побледнел.

— Это я виноват, что она вступила на этот путь, я. Еще малым, ребенком я дал ей познать плоть. Я исповедуюсь! Слушай же и трепещи, почтенный раввин! Мне было тогда около трех лет, я забрался в твой дом, когда никого из вас там не было, взял Магдалину за руку, мы разделись, легли наземь, и наши стопы прильнули друг к другу. О, какая это была радость, какой грех! С тех пор и пропала Магдалина, ибо не могла она больше жить без мужчины, без мужчин…

Сын Марин глянул на почтенного раввина, но тог зажал голову в коленях и молчал.

— Это я виноват! Я! Я! — воскликнул Сын Марии, ударяя себя в грудь. Спустя некоторое время он заговорил снова:

— И если бы только это! Сызмала скрываю я глубоко внутри себя не только демона прелюбодеяния, но и демона гордыни, почтенный раввин! Еще совсем маленьким — я и на ногах стоял еще не совсем твердо и все хватался за стену, чтобы не упасть, — уже тогда я мысленно взывал в гордыне: «Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом!» И ходил, держась за стену. А однажды я держал обеими руками огромную гроздь винограда, проходившая мимо цыганка приблизилась присела рядом, взяла меня за руку и сказала: «Дай мне виноград, а я поведаю тебе твою судьбу». Я дал ей виноград, она склонилась над моей ладонью и воскликнула: «О! О! Я вижу кресты, кресты и звезды!» И засмеялась. «Ты станешь царем Иудейским!» — сказала она и пошла прочь. А я поверил в это, возгордился и уже с тех пор, дядя Симеон, уже с тех пор повредился рассудком. До нынешнего дня не исповедовался я в том перед человеком, ты — первый, кому я говорю все это, дядя Симеон. С того самого дня я повредился рассудком.

Он умолк и, помолчав немного, закричал:

— Я — Люцифер! Я! Я!

Раввин оторвал голову от колен и простер руку к устам юноши.

— Молчи! — приказал он.

— Не буду молчать! — ответил распалившийся юноша. — Коль я заговорил, так не буду молчать! Я — лжец, лицемер, трус и никогда не говорю правду, не имея на то смелости. Когда я смотрю на идущую мимо женщину, то краснею и опускаю голову, но в глазах у меня одно лишь прелюбодеяние. Я не поднимаю руки, чтобы украсть, побить или убить кого-нибудь, но не потому, что не желаю того, а потому что боюсь. Хочу поднять голову против собственной матери, против центуриона, против Бога — и боюсь. Я боюсь, боюсь! Если ты отверзнешь мне нутро, то увидишь, что там, внутри, сидит дрожащий заяц — Страх. Страх, и ничего больше. Он для меня и отец, и мать, и Бог.

Почтенный раввин взял юношу за руки и держал их в своих ладонях, желая успокоить его, но тот вздрагивал и трепетал.