Идиот - Федор Достоевский Страница 40

— Может, того-то и надо было, Афанасий Иванович.

— Да этак заплачешь, а не засмеешься, с таким пети-жё, —заметила бойкая барыня.

— Вещь совершенно невозможная и нелепая, — отозвался Птицын.

— А удалось? — спросила Настасья Филипповна.

— То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк, действительно,кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствиеминые рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом,впрочем, было превесело, в своем, то-есть, роде.

— А право, это бы хорошо! — заметила Настасья Филипповна,вдруг вся оживляясь. — Право бы попробовать, господа! В самом деле, нам как-тоне весело. Если бы каждый из нас согласился что-нибудь рассказать… в этом роде…разумеется, по согласию, тут полная воля, а? Может, мы выдержим! По крайнеймере, ужасно оригинально…

— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни,впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как итогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, нерассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи,господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая,самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко,господа! Вот, вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!

Идея никому не нравилась. Одни хмурились, другие лукавоулыбались. Некоторые возражали, но не очень, например Иван Федорович, нежелавший перечить Настасье Филипповне и заметивший как увлекает ее эта страннаямысль. В желаниях своих Настасья Филипповна всегда была неудержима ибеспощадна, если только решалась высказывать их, хотя бы это были самыекапризные и даже для нее самой бесполезные желания. И теперь она была как вистерике, суетилась, смеялась судорожно, припадочно, особенно на возражениявстревоженного Тоцкого. Темные глаза ее засверкали, на бледных щеках показалисьдва красные пятна. Унылый и брезгливый оттенок физиономий некоторых из гостей,может быть, еще более разжигал ее насмешливое желание; может быть, ей именнонравилась циничность и жестокость идеи. Иные даже уверены были, что у ней туткакой-нибудь особый расчет. Впрочем, стали соглашаться: во всяком случае, былолюбопытно, а для многих так очень заманчиво. Фердыщенко суетился более всех.

— А если что-нибудь такое, что и рассказать невозможно… придамах, — робко заметил молчавший юноша.

— Так вы это и не рассказывайте; будто мало и без тогоскверных поступков, — ответил Фердыщенко; — эх вы, юноша!

— А я вот и не знаю, который из моих поступков самым дурнымсчитать, — включила бойкая барыня.

— Дамы от обязанности рассказывать увольняются, — повторилФердыщенко, — но только увольняются; собственное вдохновение с признательностьюдопускается. Мужчины же, если уж слишком не хотят, увольняются.

— Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил Ганя: — аесли солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременнолгать станет.

— Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебеже, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверныйпоступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, —воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какимиглазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра, например, послерассказов-то!

— Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно,Настасья Филипповна? — с достоинством спросил Тоцкий.

— Волка бояться — в лес не ходить! — с усмешкой заметилаНастасья Филипповна.

— Но позвольте, господин Фердыщенко, разве возможно устроитьиз этого пёти-жё? — продолжал тревожась всё более и более Тоцкий; — уверяю вас,что такие вещи никогда не удаются; вы же сами говорите, что это не удалось ужераз.

— Как не удалось! я рассказал же прошедший раз, как трицелковых украл, так-таки взял да и рассказал!

— Положим. Но ведь возможности не было, чтобы вы такрассказали, что стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионовичсовершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысльигры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого родахвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершеннонеприличном.

— Но какой же вы утонченнейший человек, Афанасий Иванович,так даже меня дивите! — вскричал Фердыщенко; — представьте себе, господа, своимзамечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже направду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самомделе украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть,совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть! Но кделу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свойположили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте.

Князь молча опустил руку в шляпу и вынул первый жребий —Фердыщенка, второй — Птицына, третий — генерала, четвертый — АфанасияИвановича, пятый — свой, шестой — Гани и т. д. Дамы жребиев не положили.

— О боже, какое несчастие! — вскричал Фердыщенко: — а я-тодумал, что первая очередь выйдет князю, а вторая — генералу. Но, слава богу, покрайней мере, Иван Петрович после меня, и я буду вознагражден. Ну, господа,конечно, я обязан подать благородный пример, но всего более жалею в настоящуюминуту о том, что я так ничтожен и ничем не замечателен; даже чин на мне самыйпремаленький; ну что в самом деле интересного в том, что Фердыщенко сделалскверный поступок? Да и какой мой самый дурной поступок? Тут embarras derichesse. [17] Разве опять про то же самое воровство рассказать, чтоб убедитьАфанасия Ивановича, что можно украсть, вором не бывши.

— Вы меня убеждаете и в том, господин Фердыщенко, чтодействительно можно ощущать удовольствие до упоения, рассказывая о сальныхсвоих поступках, хотя бы о них и не спрашивали… А впрочем… Извините, господинФердыщенко.

— Начинайте, Фердыщенко, вы ужасно много болтаете лишнего иникогда не докончите! — раздражительно и нетерпеливо приказала НастасьяФилипповна.

Все заметили, что после своего недавнего припадочного смехаона вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо идеспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдалужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским, как ни в чем небывало, и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.