Фокусник из Люблина - Исаак Башевис Зингер Страница 4

Спускались сумерки. За городом еще не совсем стемнело, но здесь, на узких улицах, среди высоких домов, было уже мало света. В лавках зажглись свечи и керосиновые лампы. Бородатые евреи, в длиннополых лапсердаках, в тупоносых башмаках, даже в сапогах, неспешно шествовали по улице, направляясь в синагогу к вечерней молитве. Народился новый месяц: новолуние месяца сивана. Еще стояли лужи — след весенних дождей, хотя солнце сияло над городом весь день. Водостоки и канализационные решетки не справлялись с потоками воды, и ручьи бежали вдоль тротуаров. Пахло конским навозом, коровьим тоже, а еще парным молоком. Из печных труб шел дым. Хозяйки готовились к вечерней трапезе: каша с гусиными шкварками, каша с грибами. Шмуль-музыкант попрощался и ушел. Яша тоже направился домой. За пределами Люблина, в большом мире что-то происходит. Ежедневно польские газеты буквально вопят о войне, о революциях, кризисах. Евреев выгоняют из деревень. Многие эмигрируют в Америку. Здесь же идет привычная, хорошо налаженная жизнь еврейской общины. Некоторые синагоги стоят еще со времен Хмельничины. Умирает раввин, его несут на кладбище. Авторы комментариев, цадики ^[10], знатоки Талмуда — все там. У каждого свой камень или свой мавзолей. Все идет по-старому: женщины ведут дела, мужчины сидят над святыми книгами.

До праздника швуэс оставалось еще несколько дней, но мальчишки из хедера ^[11] уже украсили окна салфетками из бумаги, вырезав на них разные узоры, делали птичек из яичных скорлупок, лепили из теста жаворонков, принесли из лесу зеленых веток к празднику — в честь того дня, когда дана была евреям Тора на горе Синайской.

Яша остановился: перед ним бейт-мидраш ^[12]. Он заглянул в окно. Слышался чудесный речитатив вечерней молитвы. Евреи — все вместе — тихо, нараспев произносили Восемнадцать Благословений ^[13]. Набожные евреи — те, что весь год усердно служили Создателю, — били себя в грудь, воздевали руки, подымали глаза к небу, восклицая: «Мы грешники!», «Мы нарушали заповеди!»

Старый еврей в стеганом длинном халате, в шапке с высокой тульей, надетой поверх двух ермолок, одетых также одна на другую, дергал себя за длинную белую бороду и тихонечко постанывал. По стенам плясали тени от неверного пламени поминальной свечи, горящей в семисвечнике. Яша немного замешкался у приотворенной двери, ощутив привычные запахи детства: воска, свечного сала и еще чего-то — возможно, книжной пыли и плесени. Все евреи, что там были, беседовали о Боге, которого никто из них никогда не видел. Несмотря на то что эпидемии, голод, моровые поветрия, нищета, погром — это все были Его дары, евреи испытывали перед Ним благоговение, чувствовали к Нему благодарность, сострадание и утверждали, что именно они — Его избранный народ. Яша временами завидовал их неколебимой вере.

Прежде чем двинуться дальше, он постоял еще немного. Зажглись уличные фонари, однако они почти не давали света: едва лишь освещали сами себя. Покупателей не было, и понять было невозможно, зачем еще открыты лавки. Женщины сидели, штопая носки мужьям или же подрубая переднички и ночные сорочки. Платки покрывали их бритые головы. Всех тут знал Яша: выданы замуж лет в четырнадцать-пятнадцать, а к тридцати они уже бабушки. Постарев, приобретя преждевременно морщины, потеряв зубы, они все равно оставались добрыми и любящими.

Как отец, как дед его, Яша родился в Люблине. Был он тут чужаком — не потому вовсе, что покинул еврейство. Чужим он был всегда и везде: здесь и в Варшаве, среди евреев и среди поляков. Все другие привязаны к дому, живут на одном месте. Он же, Яша, постоянно в разъездах, постоянно в движении. У них у всех есть дети, есть внуки, а Яша не обзавелся ни тем, ни другим. Есть их Бог, их святые, их цадики — он же полон сомнений. Для них смерть означает Райский сад, для него смерть — ужас и безобразие. Что наступает после жизни? Существует ли душа? Что будет с нею, когда она оставит тело? С самого раннего детства слышал он разговоры о дибуках ^[14], призраках, оборотнях, чертях и бесенятах. Да и самому доводилось испытать такое, чего не объяснишь законами природы. Ну и что это доказывает? Все больше и больше запутываясь, Яша замыкался в себе. Противоречия, темные неведомые силы раздирали его изнутри. Только страсть к чувственным удовольствиям немного отвлекала, и он на некоторое время забывал ужас, который владел им постоянно.

Пока он шел по улице, лицо Эмилии неясно вырисовывалось во тьме: удлиненный овал, оливково-смуглая кожа, тёмные глаза с еврейским разрезом. Короткий славянский нос, немного вздернутый. Ямочки на щеках, высокий ясный лоб, волосы стянуты на затылке тугим узлом, верхнюю губу оттеняет темный пушок. Она улыбалась — и смущенно, и зовуще одновременно, всматривалась в него пристально, вопрошающе — то ли как светская дама, то ли как сестра. Казалось, протяни только руку — и дотронешься до лица. Было ли это просто живое воображение? Яшины фантазии? Или же действительно видение? Оно двигалось перед ним, пятясь, как картина, как хоругвь в религиозной процессии. Можно было разглядеть прическу, ожерелье на шее, сережки в ушах. Возникало необоримое желание окликнуть Эмилию. Ни одна из его прошлых любовных связей не сравнится с этой. Засыпая ли, просыпаясь, бодрствуя ли, он всегда был с нею. И сейчас: усталость куда-то ушла, и он едва мог дождаться, когда же пройдут праздники. Снова хотелось к ней, в Варшаву. Понимая, как огорчится Эстер, Яша все равно ничего не мог поделать с собою: голос страсти пересиливал все.

Кто-то пихнул его в бок. Это оказался Хазкеле-водонос, с двумя бадейками воды на коромысле. Будто из-под земли возник. Рыжая борода его, казалось, излучала собственный свет.