Дом на городской окраине - Карел Полачек Страница 4

Угроза «коричневой чумы», нависшая над Европой в середине 30-х годов, заставила Полачека серьезно задуматься над большими политическими и социальными проблемами эпохи. Он примыкает к широкому антифашистскому фронту, который объединил в то время все прогрессивные силы чешской интеллигенции. В фельетоне «Сгинь!», в котором Полачек обрушил язвительную силу своего сарказма на немецких гитлеровцев, франкистских мятежников в Испании и их чешских апологетов, мы читаем: «Год 1936-й будет жить в нашей памяти, как Отец Лжи. Его властью Правда была однажды ночью схвачена, подвергнута пыткам в подземельях Коричневого Дома, заточена в концлагерь и, наконец, расстреляна при попытке к бегству. Правда была объявлена врагом человечества, хулой на честь нации и вообще историческим пережитком (…).

Когда-то давно нашими национальными цветами были красный и белый. Год 1936-й ввел иную моду: патриотическими цветами стали черный и коричневый. Черный — цвет фашистских рубашек и испанских мавров, коричневый — цвет Гитлера (…).

Год 1936-й посеял ложь. Какой урожай взрастет из этого посева? Готовьте противогазы!»

Наметившаяся в романе «Михелуп и мотоцикл» тема: «мещанство и фашизм» — получает развитие в сатирической эпопее о судьбах мелкой чешской буржуазии с кануна первой мировой войны до периода возникновения независимого чехословацкого государства. Почву, на которой в конечном счете вырос чешский фашизм, писатель видит в косной психологии провинциального мещанства. Причем психология эта, по мнению Полачека, вовсе не являлась специфической чертой глухого захолустья. Она отравляла общественную атмосферу всей довоенной Чехии, которая была тогда большой провинцией Австро-Венгрии. Полачек успел опубликовать лишь четыре тома из предполагавшейся пенталогии: «Провинциальный город» (1936), «Герои идут в бой» (1936); «Подземный город» (1937), «Распродано» (1939). Однако актуальная политическая направленность всего цикла вырисовывается в них достаточно четко. Своекорыстие и зависть, самодовольная заносчивость и трусливое раболепие, политическая беспринципность и пустое фразерство, злобный шовинизм и преклонение перед духом казармы — все это не только в прошлом. И не только в прошлом — угроза войны.

На страницах сатирической хроники Полачека война предстает в самом неприглядном обличье: «Сильные мира сего… сунули в руки „простого человека“ оружие и приказали ему убивать себе подобных; если он убьет много неприятелей, будет назван героем; если он откажется убивать, поплатится собственной головой. Так ремесленники, чиновники, крестьяне и батраки вынуждены были присвоить себе славу героев, чтобы закон не преследовал их за трусость».

Между тем на Европу надвигалась новая война. После Мюнхенского сговора Чемберлена, Даладье, Гитлера и Муссолини Полачек с горечью цитировал избитую «утешительную» фразу европейской прессы: «Жертву идее мира должен принести народ малой страны», а к традиционным для чешской печати выражениям и эпитетам, когда она писала о «союзниках»: «гордый Альбион», «братская Франция» — язвительно добавляет: «… в прошлом». Вместе с тем он ни на минуту не сомневался в конечной победе народов над фашизмом, понимая, что поступательное движение истории осуществляется не прямолинейно.

После гитлеровской оккупации писатель не покинул Чехословакию. 1 сентября 1939 года он сказал одному из своих знакомых: «Война с Польшей! Это хорошо. Путь закрыт. Уже не надо бежать».

Полачек всегда считал себя чехом. Гитлеровцы напомнили ему, что он не ариец, заставили носить на одежде желтую звезду. И при встрече с друзьями он говорил, что Карела Полачека больше не существует. Ведь фашисты запретили ему печататься, вычеркнули его имя из литературы. И все же Полачек продолжал писать.

В 1941 году вышел юмористический роман Полачека «Гостиница „У каменного стола“». Фиктивным автором, несмотря на связанный с этим риск, согласился стать художник и юморист Властимил Рада. Смех, звучавший в этой книге, воспринимался как вызов гнетущей атмосфере тех лет. Рукопись пятого тома своей антивоенной эпопеи Полачек отдал на хранение нескольким знакомым. Только у одного из них сохранилось ее начало. Зато в тайном издательском сейфе дождалась освобождения рукопись юмористической повести «Нас было пятеро» (впервые она была издана в 1946 году) [5]. Трагической действительности писатель противопоставил светлый и чистый мир ребенка. Во многом это воспоминания о его собственном детстве. На первый взгляд «Нас было пятеро» — книга безоблачная, как младенческая улыбка. Она как бы доказывает, что в радужной призме детского восприятия даже серая повседневность способна заиграть солнечными красками веселой фантазии и поэтичности. Но в этом же наивном и непосредственном ребячьем восприятии особенно ярко выступает всякая фальшь и несправедливость. Противоречие между естественными человеческими побуждениями, раскрывающимися в мыслях и поведении маленьких героев, и теми сословными и социальными рамками, в которые заключена жизнь взрослых, составляет внутренний серьезный подтекст внешне непритязательного произведения.

В повести «Нас было пятеро» обнаружились некоторые новые черты таланта Полачека. Обычно писателя интересовал не внутренний мир персонажа, а психология «социального слоя». Общее нередко заслоняло индивидуальное. Сатирическая маска мешала разглядеть за ней человека. На страницах повести «Нас было пятеро» мы тоже встречаем такие образы-маски. Однако большинство персонажей раскрываются в своей духовной неповторимости, ибо подлинная человечность всегда глубоко индивидуальна.

Полачек виртуозно владел всеми оттенками мещанского говора, различными социальными и профессиональными жаргонами, особенностями делового и газетного стиля. Речевой трафарет воспринимался им как свидетельство автоматизации мышления. Он сознательно боролся против пустозвонного фразерства, видя в нем проявление «моральной инфляции». Вот почему со страстью подлинного коллекционера собирал Полачек всякого рода языковые штампы («Журналистский словарь», «Словарь для критиков»). Стилистический шаблон становится для него любимым оружием пародиста. Комического эффекта писатель часто добивался, сталкивая разнородные стилевые пласты. В повести «Нас было пятеро» Полачек с большим тактом и чувством меры смешивает на языковой палитре школьный жаргон и местный диалект, просторечие и архаично-книжный стиль. Но здесь разговорные и литературные клише погружены в стихию живой народной речи.

«Я усердно пишу, — читаем мы в одном из писем Полачека периода оккупации, — и, кроме того, хожу по лесам и резко дискутирую с самим собой. Я понял, что лучше всего думается, когда мысленно выберешь себе оппонента и затем споришь с ним. А сейчас, право, есть о чем поразмыслить, уже давно эпоха не была так щедра на события и факты».

Последней рукописью Полачека был дневник 1943 года, который он вел в пражском гетто [6]. Даже здесь он не перестает быть художником, набрасывая мимолетные портретные зарисовки, сюжеты будущих рассказов. Даже здесь он находит в себе силы для шутки… Повсюду закрываются магазины. Писатель замечает: «Вероятно, было сказано: нечего симулировать экономический расцвет…» Весна. По мостовой прыгает воробей. В дневнике — запись: «Он клюет и все время косится по сторонам, не свалится ли откуда-нибудь наказание за то, что он жив да еще вот кормится. Воробей чувствует себя на нелегальном положении». Полицейский заговорил с Полачеком на провинциальном наречии: «Поличейский и диалект? У чиновной машины собственный язык: бюрократический. Представьте себе приговор Верховного уда, написанный на ганацком диалекте». А вот еще одна запись: «Я всегда ношу с собой семена. Куда ни приду, бросаю их в землю. Я верю в чудеса. Никто не знает, что может вырасти из семени».