Черные ангелы - Франсуа Мориак Страница 4

Между тем в январе 1913-го Адила, знавшая теперь мою истинную сущность (и оттого испытывавшая ко мне жалость, от которой у меня стыла кровь), сообщила мне, что у нас родился сын, и предложила пожениться. Она ручалась, что добьется разрешения матери, постаревшей и уже заметно сдавшей (в скором времени она скончалась).

Пока я мог безбедно существовать с Алиной, я не спешил связывать свою жизнь с Адила, хотя партию она составляла блестящую. Одна мысль об этом браке вызывала во мне содрогание, и не потому, что в глубине души я не был привязан к доброй толстушке, — просто мне, потерявшему, казалось бы, всякий стыд, было совестно находиться с ней рядом. Я все время вспоминал прежнюю Адила: счастливую, чистую, набожную, милосердную. Это я ее совратил, испортил. Но она не отчаялась.

Обвенчались мы позже, в разгар войны. Меня в некотором роде вынудили к тому обстоятельства. В начале 1915 года призывная комиссия подтвердила мое освобождение от армии, и мы с Алиной перебрались в Париж. Благодаря махинациям, о которых не осмелюсь вам рассказывать, мы хорошо нагрели руки. Торговля наркотиками процветала как никогда, из Германии через Голландию поступал кокаин… Для понимания всех дальнейших событий следует добавить, что со мной тогда случилась одна неприятная история, целиком отдававшая меня на милость Алине, и с 1915 года я оказался в полной ее власти. Передо мной была уже не та влюбленная девушка, которая ухаживала за мной в комнате на улице Ламбер. И даже не разбитная дамочка, вовлекшая меня в свои аферы. Смолоду падкая на спиртное, она теперь спилась окончательно, перестала что-либо делать, даже пропитание себе не обеспечивала, переложив все на меня. Оснований для шантажа у нее имелось предостаточно — надеюсь, вы поверите мне на слово и разъяснений не потребуете.

Так в мою жизнь на долгие годы вошла женщина, проводившая все время лежа на кровати с бутылкой перно и стаканом у изголовья и детективом в руках. Она не мылась, квартиру никто не убирал. Не стану описывать вид ее грязных вышитых простыней и рваных шелковых рубашек. В комнате повсюду стояла немытая посуда, валялись пустые бутылки. Я обязан был приходить в установленные дни. Я попал в западню, господин аббат! А ведь мне было обещано, какой-то голос внутри меня с детства нашептывал, что удача будет улыбаться мне всегда (боюсь, вы сочтете меня безумцем). Правда, мне и в самом деле везло; в определенном смысле я жил в привилегированных условиях. В годы, когда юноши моего возраста умирали в окопах, я отсиживался в безопасности и наживался. «Не твоя вина, — говорил мне голос, — что ты оказался между этими двумя женщинами. Женись на той, что богата, и тогда сможешь откупиться от той, что бедна и держит тебя в руках…» Мне хорошо известно, что такие голоса всегда принадлежат нам самим…

Коротеньким письмом я известил Адила, что готов на ней жениться, и под Пасху выехал из Парижа. Помню, как поздно вечером прибыл в Льожа. Меня никто не встретил. Кухарка объяснила мне, что Адила дежурит ночью у постели умирающего в госпитале, обустроенном на средства Дю Бюшей в помещении бывшей католической школы.

На другое утро она постучала в дверь моей комнаты. Она сильно похудела, белый чепец сестры милосердия ее даже красил. Однако — вы не поверите — в свои без малого сорок лет она выглядела совершенной старухой. Я с ужасом подумал о предстоящем браке: мне в мои тридцать два никто не давал больше двадцати. Адила молча смотрела на меня. Я лежал в кровати и видел себя в зеркале таким, каким видела меня и эта старообразная особа, с которой мне выпало связать свою судьбу. Она все еще стояла в дверях, не выражая ни малейшего желания приблизиться ко мне или обнять. Маленького Андреса она оставила в Бильбао у кормилицы. По ее словам, он был красавец. Но ребенок интересовал меня меньше всего! Через раскрытое настежь окно пасхальное солнце заливало мою постель, на голых ветвях дубов перекликались синицы: мир был по-весеннему молод и радостен, он дышал любовью, несмотря на организованную людьми бойню, а я сидел тут один на один с этой женщиной, с моей недолей… Седеющая прядка выбивалась из-под ее чепца. Лицо хранило безучастное выражение, глаза она держала опущенными, видимо заранее решив не смотреть на меня. Я не сдержался.

— Ты добилась своего… — прошипел я. — Думаешь, ты меня купила… Вообразила, что я теперь твоя собственность… Погоди еще! Погоди!

Она подняла глаза: я не прочел в них ни малейшего притязания и вообще никакого определенного чувства, а я прекрасно умею читать в душах. Когда я встал с постели, она не отвела взгляда. Я подошел к ней ближе — она продолжала стоять, прислонившись спиной к двери и тихонько шевеля губами, но побледнела так, что я спросил, уж не боится ли она меня. Она кивнула.

— Тогда зачем же ты выходишь за меня замуж?

— Так надо. Из-за Андреса.

— Но ты меня больше не любишь?

Она неопределенно повела рукой.

— Я тебе противен?

— Не ты, а то, что в тебе, — возразила она.

— Дурное во мне? Но откуда оно взялось? От тебя! И ты это знаешь!

Наконец-то я попал в точку! Она застонала.

— Вспомни, я был совсем еще ребенком, чистым, невинным, Адила… семинаристом…

Ее глаза наполнились слезами… На дряблом лице отобразился ужас. Она рухнула на пол. А я в пижаме стоял над ней и смотрел — представляете себе сцену? Она закрыла голову руками. Рыдания сотрясали ее тучное тело. Чувство жалости мне несвойственно, не знакомо вовсе, даже по отношению к человеку, с которым так много связано… Но в ту минуту я проникся не просто жалостью, а жалостью, как бы это сказать, сверхъестественной. Да, да, я не случайно выбрал это слово. И я поневоле пошел на попятный:

— Да нет же, глупая, не верь мне. Что? Что ты там бормочешь?

Я наклонился к ней, убрал со лба седую прядку и попытался разобрать прерываемые рыданиями слова. Понял только: «Мельничный жернов на шею…»

Она повторяла угрозу Христа тому, кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Него: «Лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею…» Порыв, которому я не в силах был сопротивляться, поверг меня на колени. Я обнял ее:

— Нет, глупенькая, эта угроза к тебе не относится. Я никогда не был одним из малых сих, чьи ангелы видят лицо Отца небесного. Никогда. Сколько я себя помню, порок всегда пребывал во мне. Я получал удовольствие оттого, что пробуждал в тебе волнение. Возраст ничего не значит… Мне от рождения была дана не невинность, как другим младенцам, а лишь маска невинности. Из-под застенчиво опущенных ресниц я наблюдал, как через меня в твоем теле и твоем сердце поселяется соблазн. Я чувствовал, какую опасность несу твоей душе, и наслаждался этим. Более того, я сознавал, что служу приманкой. Я источал яд и ощущал во рту его вкус. Прельстившись мнимой чистотой, ты прикоснулась к плоти, одержимой бесами. Я отчетливо видел, как ты тянешься ко мне, отступаешь, возвращаешься, и играл тобой, несчастная, с холодным сердцем. Так что не беспокойся. Из нас двоих искусителем был я; я был сильнее, взрослее. Я был старым в шестнадцать лет! Старым, как мир! Ты же сохранила душу ребенка, хоть ты и семью годами старше!