Под сенью девушек в цвету - Марсель Пруст Страница 37

— Значит, решено, завтра я свободна; если к вам кто-нибудь придет, вы не забудете послать за мной.

И слова эти помешали мне увидеть в ней человека, потому что сразу заставили меня отнести ее к общей категории женщин, привыкших приходить сюда вечером посмотреть, нельзя ли заработать один или два луи. Она только варьировала форму фразы, говоря: «Если я вам понадоблюсь» или: «Если вам кто-нибудь понадобится».

Хозяйка, не знакомая с оперой Галеви, не знала, откуда я взял обыкновение говорить: «Рахиль, когда Господня». Но непонятная шутка никогда не казалась ей от этого менее забавной, и хозяйка говорила мне, всякий раз смеясь от всего сердца:

— Так, значит, сегодня вечером я еще не соединю вас с Рахилью, «когда Господня»? Как это вы говорите: «Рахиль, когда Господня»! Ах, прекрасно придумано! Я вас поженю. Вот увидите, не будете жалеть.

Однажды я чуть было не решился, но она оказалась «в работе», другой раз — в руках «парикмахера», старого господина, который всего только и умел, что поливать маслом распущенные волосы женщины и затем причесывать их. И я устал ждать, хотя какие-то обычные посетительницы, очень жалкие, якобы работницы, но всегда сидевшие без работы, являлись, чтоб приготовить тизану и завести со мной долгую беседу, которой — несмотря на серьезность затрагиваемых тем — нагота моих собеседниц, частичная или полная, сообщала пряную простоту. Впрочем, я перестал бывать в этом доме, потому что, желая засвидетельствовать мои лучшие чувства женщине, содержавшей его и нуждавшейся в мебели, я подарил ей кое-что из обстановки, полученной мной в наследство от тети Леонии, между прочим большой диван. Мебель эту мне не приходилось видеть, потому что отсутствие места не позволило моим родителям перевезти ее к нам и она была свалена в сарае.

Но как только я встретился с ней в доме, где на нее садились эти женщины, все добродетели, которыми дышала комната моей тетки в Комбре, представились мне, измученные пыткой тех жестоких прикосновений, во власть которых я их отдал, беззащитных! Даже если бы при мне изнасиловали покойницу, и то я не стал бы так мучиться. Я уже и не возвращался к сводне, ибо мне чудилось, что эта мебель — живая, что она обращается ко мне с мольбой, как те неодушевленные с виду вещи из персидской сказки, в которых заключены души, терпящие муку и умоляющие освободить их. К тому же, так как память является для нас обычно не хронологической последовательностью наших воспоминаний, но чем-то вроде отражения, опрокидывающего порядок отдельных частей, я лишь значительно позднее вспомнил, что именно на этом диване много лет тому назад я впервые изведал наслаждения любви с одной из моих кузин, от которой я, не зная, где бы нам с ней устроиться, получил довольно рискованный совет воспользоваться тем временем, когда тети Леонии не будет в комнате.

Другую часть мебели и, главное, великолепное старинное серебро тети Леонии я продал, не послушавшись советов моих родителей, чтобы иметь в своем распоряжении больше денег и быть в состоянии посылать больше цветов г-же Сван, которая, получая от меня огромные корзины орхидей, говорила мне: «Если б я была вашим отцом, я назначила бы вам опеку». Как мог я предположить, что когда-нибудь я особенно пожалею об этом серебре и что иные радости я предпочту потерявшему для меня всякий смысл удовольствию оказывать внимание родителям Жильберты. Также ради Жильберты и для того, чтобы не расставаться с нею, решил я не поступать на службу в посольстве. Окончательные решения всегда имеют причиной расположение ума, которому не суждено быть длительным. Едва ли я мог представить себе, что та странная сущность, которая воплощалась в Жильберте и озаряла своими лучами ее родителей, ее дом, наполняя меня равнодушием ко всему остальному, что эта сущность сможет оторваться от нее, перейти в другого человека. Подлинно та же самая сущность, но которой предстояло оказать на меня совсем иное действие. Ибо одна и та же болезнь эволюционирует, и сладостная отрава уже не может поглощаться по-прежнему, когда с годами уменьшается выносливость сердца.

Между тем моим родителям хотелось, чтобы ум, который признавал во мне Бергот, проявился в каком-нибудь замечательном труде. До моего знакомства со Сванами я думал, что работать мне мешает возбуждение, вызываемое невозможностью свободно встречаться с Жильбертой. Но с тех пор как их дом открылся для меня, я, едва усевшись за письменный стол, уже вскакивал и бежал к ним. А когда я расставался с ними и возвращался домой, мое одиночество было только кажущимся, моя мысль была уже не в силах плыть против течения слов, которому я бессознательно отдавался целыми часами. Оставшись один, я продолжал придумывать фразы, которые могли бы понравиться Сванам, а чтобы сделать игру более интересной, я играл и роль отсутствующих партнеров, задавал себе вымышленные вопросы, построенные так, чтобы мои блестящие остроты служили только удачными ответами на них. Это занятие, хоть и безмолвное, было все же разговором, а не размышлением, и мое одиночество — мысленно созданной светской жизнью, где моими словами руководил не я сам, а воображаемые собеседники, и где взамен мыслей, казавшихся мне истинными, создавая мысли, не стоившие мне никакого труда, рождавшиеся во мне самом, я испытывал то совершенно пассивное удовольствие, которое полный покой доставляет человеку, чувствующему тяжесть от плохого пищеварения.

Если бы мое намерение приняться за работу не было так твердо, я, может быть, сделал бы усилие, чтобы начать сразу же. Но так как мое решение было непреложным и так как в течение двадцати четырех часов, в еще не заполненной рамке завтрашнего дня, где все так хорошо размещалось, потому что я еще не дошел до него, мои благие намерения с легкостью должны были осуществиться, то вечер, когда мне было не по себе, не подобало избирать для начала, которому — увы! — и следующие за этим дни благоприятствовали не в большей мере. Но я был благоразумен. Тот, кто ждал годы, поступил бы по-ребячески, если бы не мог вытерпеть трехдневной отсрочки. Уверенный в том, что послезавтра у меня уже будет написано несколько страниц, я ничего не говорил родным о своем решении; я считал, что лучше потерпеть несколько часов и принести бабушке, утешенной и поверившей, начатую работу. К несчастью, завтра — это не был тот день, обширный и расположенный где-то вовне, которого я лихорадочно ждал. Когда «завтра» кончалось, это просто значило, что моя лень и моя мучительная борьба с внутренними препятствиями продлились еще сутки. А несколько дней спустя, когда планы мои все еще не были исполнены, у меня уже исчезла былая надежда на их немедленное осуществление — следовательно, еще в большей мере утрачивалась решимость все подчинить этой цели: я снова стал засиживаться ночью, так как мне уже не являлся отчетливый образ начинающейся завтра утром работы, который мог бы заставить меня рано лечь спать. Чтобы оживить в себе свое увлечение, мне нужно было несколько дней отдохнуть, и единственный раз, когда бабушка решилась тоном мягким и разочарованным сделать мне упрек: «Ну, что же эта работа, об ней даже и речи нет больше?» — я рассердился на нее, убежденный в том, что, не видя, как неуклонно мое намерение, она снова заставила меня отложить, и может быть надолго, его осуществление, взволновав меня своей несправедливостью, под впечатлением которой мне не хотелось бы начинать мой труд. Она почувствовала, что ее скептицизм нечаянно поколебал мою волю. Она попросила извинения, сказала, целуя меня: «Прости, я больше ничего не буду говорить». И чтобы я не терял бодрости, уверила меня, что как только я поздоровею, работа пойдет сама собой.