Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 37

– А разве сам он не собирался туда?

– Нет, и сам собирался...

Она хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нееи выжидал. Лицо у ней было грустное. Я бы и спросил ее, да она очень иногда нелюбила расспросов.

– Странный этот мальчик, – сказала она наконец, слегкаискривив рот и как будто стараясь не глядеть на меня.

– А что! Верно, что-нибудь у вас было?

– Нет, ничего; так... Он был, впрочем, и милый... Толькоуж...

– Вот теперь все его горести и заботы кончились, – сказал я.

Наташа пристально и пытливо взглянула на меня. Ей, можетбыть, самой хотелось бы ответить мне: «Немного-то было у него горестей и заботи прежде»; но ей показалось, что в моих словах та же мысль, она и надулась.

Впрочем, тотчас же опять стала и приветлива, и любезна. Вэтот раз она была чрезвычайно кротка. Я просидел у ней более часу. Она оченьбеспокоилась. Князь пугал ее. Я заметил по некоторым ее вопросам, что ей оченьбы хотелось узнать наверно, какое именно произвела она на него вчеравпечатление? Так ли она себя держала? Не слишком ли она выразила перед ним своюрадость? Не была ли слишком обидчива? Или, наоборот, уж слишком снисходительна?Не подумал бы он чего-нибудь? Не просмеял бы? Не почувствовал бы презрения кней?.. От этой мысли щеки ее вспыхнули как огонь.

– Неужели можно так волноваться из-за того только, чтодурной человек что-нибудь подумает? Да пусть его думает! – сказал я.

– Почему же он дурной? – спросила она.

Наташа была мнительна, но чиста сердцем и прямодушна.Мнительность ее происходила из чистого источника. Она была горда, и благородногорда, и не могла перенести, если то, что считала выше всего, предалось бы напосмеяние в ее же глазах. На презрение человека низкого она, конечно, отвечалабы только презрением, но все-таки болела бы сердцем за насмешку над тем, чтосчитала святынею, кто бы ни смеялся. Не от недостатка твердости происходилоэто. Происходило отчасти и от слишком малого знания света, от непривычки клюдям, от замкнутости в своем угле. Она всю жизнь прожила в своем угле, почтине выходя из него. И, наконец, свойство самых добродушных людей, может бытьперешедшее к ней от отца, – захвалить человека, упорно считать его лучше, чемон в самом деле, сгоряча преувеличивать в нем все доброе, – было в ней развитов сильной степени. Тяжело таким людям потом разочаровываться; еще тяжеле, когдачувствуешь, что сам виноват. Зачем ожидал более, чем могут дать? А таких людейпоминутно ждет такое разочарование. Всего лучше, если они спокойно сидят всвоих углах и не выходят на свет; я даже заметил, что они действительно любятсвои углы до того, что даже дичают в них. Впрочем, Наташа перенесла многонесчастий, много оскорблений. Это было уже больное существо, и ее нельзя винить,если только в моих словах есть обвинение.

Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть незаплакала, что я ухожу, хотя все время, как я сидел, не показывала мне никакойособенной нежности, напротив, даже была со мной как будто холоднее обыкновенного.Она горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в глаза.

– Послушай, – сказала она, – Алеша был пресмешной сегодня идаже удивил меня. Он был очень мил, очень счастлив с виду, но влетел такиммотыльком, таким фатом, все перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то безцеремонии теперь... да и сидел-то недолго. Представь: мне конфет привез.

– Конфет? Что ж, это очень мило и простодушно. Ах, какие выоба! Вот уж и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг удруга изучать, тайные мысли на них читать (а ничего-то вы в них и непонимаете!). Еще он ничего. Он веселый и школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!

И всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало,ко мне или с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливыхнедоумений, или с каким-нибудь секретом и с желанием, чтоб я понял его сполслова, то, помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будтовымаливая, чтоб я непременно решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же сталолегче на сердце. Но помню тоже, я в таких случаях всегда как-то принималсуровый и резкий тон, точно распекая кого-то, и делалось это у меня совершеннонечаянно, но всегда удавалось. Суровость и важность моя были кстати, казалисьавторитетнее, а ведь иногда человек чувствует непреодолимую потребность, чтобего кто-нибудь пораспек. По крайней мере, Наташа уходила от меня иногдасовершенно утешенная.

– Нет, видишь, Ваня, – продолжала она, держа одну свою ручкуна моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, –мне показалось, что он был как-то мало проникнут... он показался мне таким ужmari [12], – знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женойчеловек. Не рано ли уж очень?.. Смеялся, вертелся, но как будто это все ко мнетолько так, только уж отчасти относится, а не так, как прежде... Оченьторопился к Катерине Федоровне... Я ему говорю, а он не слушает или об другомзаговаривает, знаешь, эта скверная великосветская привычка, от которой мы обаего так отучали. Одним словом, был такой... даже как будто равнодушный... Ночто я! Вот и пошла, вот и начала! Ах, какие мы все требовательные, Ваня, какиекапризные деспоты! Только теперь вижу! Пустой перемены в лице человеку непростим, а у него еще бог знает отчего переменилось лицо! Ты прав, Ваня, чтосейчас укорял меня! Это я одна во всем виновата! Сами себе горести создаем, даеще жалуемся... Спасибо, Ваня, ты меня совершенно утешил. Ах, кабы он сегодняприехал! Да чего! Пожалуй, еще рассердится за давешнее.

– Да неужели вы уж поссорились! – вскричал я с удивлением.

– И виду не подала! Только я была немного грустна, а он извеселого стал вдруг задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да япошлю за ним... Приходи и ты, Ваня, сегодня.

– Непременно, если только не задержит одно дело.

– Ну вот, какое там дело?

– Да навязал себе! А впрочем, кажется, непременно приду.