Без дна - Жорис-Карл Гюисманс Страница 35

«Остается только представить себе их облачение», — подумал Дюрталь и увидел Жиля и его друзей не в золоченых ратных доспехах, а в домашней одежде, нарядах для отдыха, которые, однако, хорошо вписывались в пышное убранство замка. Они были в ослепительных одеяниях, в камзолах с бесчисленными складками — камзолы расширялись внизу, переходя как бы в юбку, присборенную на животе. Узкие темные панталоны плотно обтягивали ноги, на голове же они носили что-то вроде беретов, похожих на слоеный пирог или лист артишока — такой головной убор у Карла VII на портрете в Лувре, — а торс был затянут в сукно с золотыми ромбами или в камчатую ткань с серебристой ниткой, обшитую куньим мехом.

Он вспомнил и о женских туалетах, платьях из дорогих узорчатых тканей, с узкими рукавами и облегающим бюстом, с отворотами до плеч, юбках, перехваченных на животе и переходящих сзади в длинный шлейф, отороченный белым мехом. А под этой одеждой, которую он мысленно себе нарисовал, как на идеальном манекене, — корсажи с вырезами, которые сверкают тяжелыми каменьями ожерелий, фиолетовыми или молочными бусинами, мутными кабошонами, робко мерцающими геммами. Воображаемая женщина скользнула в платье, затянула корсаж, надела головной убор в виде двойного рога и улыбнулась, обретая вдруг поразительное сходство с незнакомкой и госпожой Шантелув. И Дюрталь уставился на нее восхищенным взглядом, но тут кот, прыгнув ему на колени, вернул его к действительности. Дюрталь посмотрел по сторонам: он находился в своей комнате.

— Надо же! — Дюрталь невольно засмеялся: незнакомка, оказывается, добралась до Тиффожского замка.

«Глупо вот так скитаться мыслью, — подумал он, потягиваясь, — однако это самое приятное занятие в жизни, все остальное — пошлость и суета.

Средневековье, без сомнения, эпоха необычная, — сказал он про себя, закуривая, — для одних оно окрашено в сплошной белый цвет, для других — чернее сажи. Никакой середины. “Эпоха невежества и мрака”, — твердят светские умники и атеисты. “Золотой век искусства и религии”, — утверждают богословы и художники.

Не приходится сомневаться, что все сословия тогдашнего общества — аристократия, духовенство, мещанство, народ — были движимы куда более благородными побуждениями, чем в наш просвещенный век. За те четыре столетия, что отделяют нас от той сложной и противоречивой поры, человечество явно пришло в упадок.

Правда, сеньор в ту эпоху зачастую вел себя как настоящее чудовище. Это был насильник и пьяница, буйный кровожадный тиран, неразвитый и тупой. Но Церкви удавалось обуздывать его, и, чтобы освободить Гроб Господень, эти люди жертвовали своими богатствами, покидали родной дом, детей, жен, выносили ни с чем не сравнимые тяготы, жестокие мучения и подвергали себя неслыханным опасностям.

Своей благочестивой отвагой они искупили грубость нравов. С тех пор знать измельчала. Она подавила, а то и вырвала с корнем инстинкт насилия и убийства, на смену которому, однако, пришло навязчивое стремление к деловой активности и страсть к наживе. Хуже того, аристократия настолько выродилась, что ее теперь привлекают самые низкие занятия. Потомки древних родов переодеваются в баядерок, напяливают на себя балетные пачки и трико клоунов, прилюдно раскачиваются на трапеции, прыгают через обручи, поднимают тяжести на утоптанной арене цирка.

За исключением нескольких монастырей, где царили распутство и исступленный сатанизм, духовенство было достойно всяческого почитания, в религиозном экстазе оно устремлялось к самым высоким сферам и лицезрело Бога. Средние века изобилуют святыми, множатся чудеса, и при всем своем могуществе Церковь кротко осеняет смиренных, утешает скорбящих, защищает малых сих, сорадуется вместе с простым народом. Сегодня же она ненавидит бедняков, и духовенство, в котором умер мистический дух, препятствует страстному порыву к небесам, проповедует умеренность, воздержанность воздыханий к Богу, здравомыслие молитв, обыденную серость души! И все же кое-где, вдали от этих нерадивых священников, в недрах монастырей текут слезы истинных святых, монахов, которые истязают себя молитвой за каждого из нас. Вместе с поклонниками Сатаны они — единственное звено, связующее наше мещанское столетие с царственным Средневековьем.

Среди буржуа стремление к прописным истинам и довольству дает о себе знать уже во времена Карла VII. Однако алчность умеряется исповедником, и торговца, впрочем, как и ремесленника, сдерживает корпоративная ответственность. Она позволяет быстро разоблачить подлог и обман, уничтожить фальсифицированную продукцию и, наоборот, установить твердую справедливую цену на добротный товар. Профессиональные навыки переходят от отца к сыну; цеховые организации обеспечивают их работой и пристойной заработной платой. Это теперь они подчинены колебаниям рынка, придавлены мельничными жерновами капитала, а тогда крупных состояний не было, каждый жил и давал жить другим; уверенные в будущем, они, не суетясь, создавали те чудные, роскошные произведения искусства, секрет которых навсегда утерян.

Все эти ремесленники проходят, если они того заслуживают, три степени — ученика, подмастерья, мастера, — оттачивают свое умение и превращаются в настоящих художников. Они делают предметами искусства самый простой скобяной товар, самую примитивную фаянсовую посуду, самые обычные лари и сундуки. Эти корпорации, патронами которых были святые, чьи изображения украшали цеховые хоругви, пронесли порядочность и смирение через века и на удивление высоко подняли духовный уровень находившихся под их опекой людей.

Теперь все не так. Дворянство, погрязшее в слабоумии и скверне, сменила буржуазия. Именно ей мы обязаны расцветом всяческой мерзости, спортивными обществами, пьяными сборищами, тотализаторами и бегами. У этих торговцев сегодня на уме только одно — как эксплуатировать рабочих, изготовлять и сбывать недоброкачественный товар, обвешивать покупателя.

Простой люд лишили необходимого страха перед адом и в то же время надежды на воздаяние после смерти за страдания и муки. Работа оплачивается плохо, народ халтурит, пьет. Иногда, набравшись лишнего, он поднимает голову, и тогда против него применяют силу, потому что, сорвавшись с цепи, он ведет себя как ошалевшее кровожадное животное.

О боже, сколько всего наворотили! И подумать только, девятнадцатый век еще кичится своими успехами, льстит самому себе. Знай твердит: “Прогресс, прогресс”. Какой прогресс? Что принес с собой этот век?

Он ничего не создал, все только разрушил. Он похваляется электричеством, полагая, что это его изобретение! Но электричество знали и использовали с незапамятных времен, пусть древние не сумели объяснить его природу, но ведь и сегодня никому не удается наглядно показать, почему эта сила порождает искру и несет гнусавый голос по проволоке. Наш век возомнил, что открыл гипноз, но в Египте и в Индии жрецы и брахманы издавна прибегали к его помощи. Нет, единственно, что привнес девятнадцатый век — это подделку, фальшивку, суррогат. Тут он собаку съел. Ему удалось подделать даже экскременты — в 1888 году палатам парламента пришлось принять специальный закон, чтобы прекратить мошенничество с удобрениями… Дальше, как говорится, некуда!»

Раздался звонок. Дюрталь открыл дверь и от неожиданности отступил — перед ним стояла госпожа Шантелув…