Венок ангелов - Гертруд фон Лефорт Страница 34

Позже мы встретились на Людвигсплац, и он рассказал мне, что все обернулось наилучшим образом и вопрос о его назначении, вопреки всем ожиданиям, был решен легко и быстро. Правда, газета, в которой он будет сотрудничать, пока еще не представляет собой ничего особенного, но это-то как раз ему больше по душе: не нужно разрушать устоявшиеся каноны и традиции, легче насаждать свое, новое. Во всяком случае, он может трудиться, и его труд будет для нас средством пропитания. В своей горделивой радости он даже заявил, что охотнее всего уже завтра или послезавтра обвенчался бы со мной – тайно, как это сделали Ахим фон Арним с Беттиной, тем более что это как нельзя лучше отвечало бы нашим романтическим театральным фантазиям. И таким образом, продолжал Энцио, мы избежали бы всех этих навязываемых Зайдэ бюргерских свадебных туалетов и пиршеств – мы бы целый день были предоставлены самим себе! В конце он сказал: вот, свои предложения относительно нашей свадьбы он внес, теперь моя очередь выражать пожелания, ибо он по моему лицу видит, что они у меня есть. Конечно, у меня были свои предложения – наступил тот миг, когда я должна была рассказать ему о своей беседе с деканом, о Благодати, которую мы должны были даровать друг другу через таинство брака, и о требованиях, предъявляемых к нам Церковью. При мысли об этом я испытала то же сладостно-восторженное чувство доверия, которое возникло у меня по отношению к декану во время нашей беседы. События последних дней, преодоление внешних преград на пути к нашей женитьбе и, прежде всего, радикальное изменение взгляда Энцио на этот предмет, его желание нашего скорейшего соединения казались мне сплошной цепью фактов, подкрепляющих мою убежденность в том, что он поймет меня, что мне не придется стучаться в закрытые двери, и я даже знала, где это произойдет. С тех пор как он начал добиваться разрешения на поездку в Шпейер, меня постоянно сопровождала какая-то удивительная уверенность, что там я войду вместе с ним в одну из церквей и мы вместе приблизимся к Святая Святых. И там, перед лицом Вечной Любви, моя любовь обратится к его любви и возвестит ему обо всем! Поэтому я сказала только: да, у меня есть одно пожелание, но мне хотелось бы выразить его в Шпейере. Он очень обрадовался упоминанию об этой поездке, потому что разрешение уже было получено. Мы условились, что отправимся туда прямо завтра.

Утро было не совсем ясное. Долина Рейна дымилась после ночного дождя. Дым валил и из мощных фабричных труб, мимо которых спешил наш поезд, и было трудно понять, из чего именно – из дыма или испарений этой судьбоносной земли – возник таинственный серый покров, в который облачилась природа, словно в праздничные ризы.

Мы приблизились к собору со стороны реки – Энцио заявил, что при первом знакомстве к нему нужно подходить непременно с этой стороны, где он, отрешенный от маленького, погрязшего в бюргерстве города, к тому же красивее всего еще и в архитектурном отношении. И в самом деле, собор в своем имперском величии, одинокий, как древний горный массив, вздымался над безвременной рекой, тихо, почти устрашающе бесшумно струившейся у его подножия, – мне было трудно поверить в то, что это действительно Рейн, который я в тот день увидела впервые! Он словно боялся пробудить великую, болезненно-мучительную тоску… А может, это человеческие руки сковали его мощь, как это должно было произойти с Неккаром? Может, он стал рабом нового времени и его трезвой деловитости?

И вот мы молча, как паломники, в молитвенно-созерцательном оцепенении, прошли сквозь маленькую безлюдную рощицу к собору. Стены его, сложенные все из того же местного камня, встретили нас характерным загадочным мерцанием. Когда мы приблизились к главному, западному порталу, Энцио взял меня за руку, и мое молитвенно-созерцательное оцепенение уступило место волнующему сознанию того, что мы действительно, наяву, вместе переступаем порог церкви, что я вместе с ним, рука в руке, иду к алтарю, таящему Святая Святых! Мне опять, как в день нашей помолвки, вспомнились незабываемые минуты, когда он вел меня по ночному Риму и мы вдруг неожиданно оказались перед алтарем собора Святого Петра. И точно так же он однажды поведет меня к алтарю, где нас благословят на таинство брака. Он еще ничего не знал об этом таинстве и все же вел меня к алтарю – это было удивительно! Я вновь – уже в который раз! – ощутила мистическую связь всего самого святого в моей жизни с Энцио.

Мы тем временем дошли до середины огромного среднего нефа. Энцио предложил немного посидеть и опустился рядом со мной на одну из скамей. Я на минутку встала на колени, чтобы поприветствовать алтарь, затем поднялась. При этом в моем сознании мелькнуло другое воспоминание: как он был поражен тогда, в Чистый четверг, в Риме, увидев меня стоящей на коленях! Сегодня он остался совершенно спокоен, весь его облик выражал благоговение: он, безо всякого сомнения, тоже сознавал, – хотя и в ином смысле, – что находится перед лицом святыни. Я сложила руки на коленях, и мы некоторое время сидели молча, словно погрузившись в общую молитву.

Близился полдень, месса давно закончилась, и собор был совершенно пуст – мы остались наедине с его мощью. Он, как и долина Рейна, казалось, был укрыт серой пеленой, поседевший под бременем веков, но по-прежнему царственно высокий; тяжелые своды его величественно покоились на почти готически стройных колоннах. Взгляд мой медленно проникал сквозь полумрак к деталям: над главным алтарем вознеслась, как призрак, поднявшийся из глубины столетий, имперская корона, под ней висели огромный крест и множество светильников в виде намогильных корон; я поняла, что они должны были обозначать места захоронений императоров, которые находились под плитами клироса. Потом я заметила справа от алтаря фигуру Христа, увенчанного царской короной. Может быть, Спаситель сам решил носить корону, утраченную теми великими, что обрели здесь последний приют? А может, Он просто сохраняет ее для их наследников? Или намекает на то, что Он – единственный, последний и вечный Царь всех народов?

Через некоторое время Энцио нарушил молчание. Он говорил об императорах, построивших этот собор, и о миродержавном величии рейха. Он называл собор творением всепокоряющей силы германской крови, залогом самой великой миссии и самой высокой судьбы, которая когда-либо выпадала на долю какого бы то ни было народа, – он называл его чуть ли не символом немеркнущей славы рейха. Не знаю почему, но я при этих словах страшно испугалась – как будто в священную гармонию безмолвствующего храма вдруг вторгся какой-то чуждый, нелепый звук. Однако мне удалось пропустить этот звук мимо ушей – Боже, что я тогда знала об опасных течениях, таившихся в недрах моего народа? Ровным счетом ничего! Я знала лишь одно: что я люблю Энцио и хочу разделить с ним его мир!

Он между тем продолжал. Голос его звучал глухо, отважное лицо его, четко выделявшееся на фоне серой колонны, вновь напомнило мне юного рыцаря на створке алтаря.

– Энцио, – прервала я его. – Когда ты говоришь о рейхе, у тебя такой вид, как будто ты прямо сейчас, сию минуту, готов отправиться вместе с императорами в Рим на коронацию или с крестоносцами за Гробом Господним!

Он своевольно потряс головой:

– Нет, как раз этого-то я бы и не смог.

И тут он неожиданно перешел к трагедии рейха, увековеченной здесь, по его словам, в не меньшей степени, чем величие рейха.