Равнодушные - Альберто Моравиа Страница 34

Танец кончился. Пары вернулись на свои места. Вернулись и Мариаграция с Микеле. Они о чем-то сердито спорили.

— Больше никогда не буду с тобой танцевать, — раздраженно говорила Мариаграция.

— В чем дело? — властно спросил Лео.

— Никогда, — повторила Мариаграция. — Представьте себе, Лео, все смотрели на нас… Они, наверно, бог знает что подумали… Это было ужасно!.. Он танцевал… как… — Она поискала подходящий эпитет и, не найдя, в порыве гнева выпалила: — Как вор.

— Неужели? — изумился Лео.

— Как безумец, — с достоинством поправилась Мариаграция.

— Буду премного благодарен, — натянуто улыбаясь, сказал Микеле, — если вы мне объясните, как танцуют воры. И кто вор в этой компании… Я или кто-нибудь другой?

— Прошу тебя, замолчи, — умоляюще проговорила Мариаграция, озираясь вокруг.

— Но все-таки, — не унимался Микеле. — Уж скорее я танцую легко, невесомо, как ограбленный… Ограбленный морально и материально… Однако полный страсти и вдохновения… А вот чтобы узнать, как танцуют воры, тебе надо потанцевать с кем-нибудь другим… Безусловно… с кем-нибудь другим, — повторил он, пристально глядя на Лео.

Секунду Лео молчал. Обе женщины, затаив дыхание, смотрели на него. Он мрачно улыбнулся.

— Похоже, — сказал он и встал, — что с тобой, Микеле, и в самом деле творится неладное… Поэтому лучше тебе уйти. Иначе придется уйти мне.

— Да, Микеле, уйди, дорогой, — сказала Мариаграция.

Он посмотрел на мать.

— Значит, ты предпочитаешь прогнать сына, — вырвалось у него, — а не чужого тебе человека?!

— Но ведь пригласил-то нас Лео!

На это Микеле нечего было возразить. «Она права, — подумал он. — Заплатил за всех Лео». Он огляделся: в большом, низком зале стоял оглушительный шум, за столиками, скрестив оголенные ноги, сидели накрашенные дамы и мужчины — с сигаретой в зубах, небрежно откинувшись на спинку стула. Они ели, пили, о чем-то беседовали, не обращая внимания на остальных. На эстраде под пальмами музыканты уже настраивали инструменты. «Мне нечего ей возразить».

— Ты права, — сказал он наконец. — Я ухожу… А вы развлекайтесь. Вор удаляется.

И он направился к выходу.

На улице лил дождь. «Вор, вор,» — почти беззлобно повторял Микеле, притворяясь перед самим собой взволнованным. «Он пытался украсть у меня и Лизу. Кто же тогда из нас двоих вор?» Но спустя несколько минут он, к своему изумлению, обнаружил, что гнев испарился, что он совсем успокоился. Ни один поступок Лео, даже самый гнусный, не мог пробить броню его равнодушия. После короткой, нарочитой вспышки ярости, он, как всегда, испытывал лишь какую-то пустоту, безразличие.

Тротуары были запружены людьми, мостовая — машинами. Был час пик. Микеле без зонтика шел под дождем так медленно, словно это был приятный солнечный день. Останавливался посмотреть на витрины магазинов, на яркие вывески, сверкавшие во тьме, провожал взглядом хорошеньких женщин. Но, как ни старался, не мог по-настоящему увлечься зрелищем вечерней, шумной улицы. Глухая тоска, овладевшая им, когда он шел через пустые залы «Ритца», не покидала его. Он не мог отделаться от мысли, будто смотрит в зеркало и видит себя таким, каков он есть на самом деле: одиноким, жалким, равнодушным.

Ему захотелось сходить в кино. На этой улице как раз был дорогой кинозал с мраморным парадным входом, над которым призывно сверкали огнями рекламы. Микеле подошел, посмотрел фотографии — фильм о китайцах, сделанный в Америке. Слишком примитивный — не стоит. Он закурил и безнадежно зашагал дальше под дождем в людской толпе. Докурив, выбросил окурок. «Нет, видно, не удастся убить время».

Между тем тоска все росла, ширилась. Он уже знал ее симптомы — вначале легкое замешательство, чувство неуверенности в себе, бесплодности всего, потребность что-то сделать, воспылать страстью. Затем — нарастающее чувство горечи во рту, пересохшее горло, широко раскрытые глаза, в гудящей голове вновь проносятся обрывки фраз и, наконец, — слепое отчаяние. Этого приступа тоски Микеле боялся до боли в сердце. Он старался не думать об этом, хотелось жить, как другие люди, — сегодняшним днем, без забот, в мире с самим собой и окружающими. «Стать обыкновенным глупцом», — вздыхал он иногда. Но когда он меньше всего этого ждал, одно-единственное слово, образ, мысль вновь вызывали у него приступ тоски. Тогда его спокойствие и иллюзии рушились, все усилия оказывались напрасными, приходилось вновь задумываться над своей жизнью. И когда он в тот вечер медленно брел в толпе по тротуару и смотрел на сотни ног, шлепавших по грязи, его поразила бессмысленность собственных поступков. «Все эти люди, — подумал он, — знают, куда идут и чего хотят. У них есть цель, и поэтому они спешат, волнуются, грустят, веселятся, словом, живут… А у меня в душе пустота, никакой цели… сижу ли, хожу ли — все едино». Он больше не мог оторвать взгляда от тротуара. В сотнях ног, месивших грязь, чувствовалась та уверенность, твердость, которой не было у него. Он смотрел, и отвращение к самому себе росло. Ведь он всегда и всюду один и тот же — равнодушный, не имеющий цели. Эта грязная после дождя дорога была и дорогой его жизни, по которой он шел без веры и без одушевления, ослепленный обманчивыми огнями рекламы. «Куда же они ведут, эти огни?» — думал он. Он поднял глаза к небу и увидел, что там, в черной вышине, огненные буквы рекламируют зубной порошок и крем для ботинок. Он снова опустил голову — ноги продолжали двигаться, из-под ботинок летела грязь, толпа безостановочно текла куда-то. «А я, куда я иду? — спросил он самого себя. Он сунул палец за воротник. — Что я за человек? Почему не бегу, не тороплюсь, не поступаю честно, повинуясь первому порыву? Почему утратил веру?». Тоска давила его, ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих, схватить его за ворот и спросить — куда он идет, почему так спешит. В толпе людей, у которых есть цель, он тоже должен иметь цель, любую, пусть даже-обманчивую.

«Куда же я иду?» Прежде люди, похоже, знали свой путь от первого и до последнего шага, теперь — нет. Словно на голову вдруг надели мешок — полная слепота и тьма. Куда-то идти надо! Но куда? Микеле решил пойти домой.

И тут он заторопился. Вся улица была забита машинами, и они медленно продвигались вперед у самого тротуара. Под косым, слепящим дождем невозможно было перебежать улицу. Машины, стоявшие в два ряда у светофора, — один ряд поднимался на холм, другой спускался, — были словно зажаты между темными и освещенными фасадами домов. Они ждали сигнала, чтобы ринуться вперед. Микеле тоже ждал. И вдруг среди других машин он увидел одну невероятно большую. В ней неподвижно сидел мужчина, лицо его оставалось в тени. Чья-то женская рука обнимала его, нетрудно было догадаться, что эта сидевшая рядом женщина положила ему голову на колени, а рукой обвила возлюбленного за плечи, точно умоляя его о чем-то и не смея взглянуть ему в лицо. Неподвижно сидящий мужчина и припавшая к нему женщина на миг промелькнули перед глазами Микеле в белом свете фонарей. Затем машина тронулась с места и, словно кит, поплыла среди других машин. Больше Микеле ничего не увидел, кроме красной сигнальной лампочки сзади, чуть выше номерного знака. Казалось, будто эта красная лампочка, мигая, звала его, Микеле. Но тут же исчезла и она.