Южный ветер - Норман Дуглас Страница 34

Прогуливаясь под ручку, они миновали несколько стаек русских — мужчин и женщин в алых рубахах, сиявших под разноцветными круглыми фонариками. Эти экзотические существа веселились, словно дети, радость и смех распирали их, и не менее прочих — молодого великана Красножабкина, чьё имя злые языки соединяли с именем госпожи Стейнлин. Окружённый зачарованно любующейся им толпой, он отплясывал посреди залитой лунным светом полянки подобие буйного канкана: если выпивки было достаточно, он неизменно пускался в пляс. Судья взирал на него с завистью. Противно было даже думать о том, что дикари вроде вот этого сжирают всё подчистую на знаменитых завтраках и обедах госпожи Стейнлин. А сколько денег он из неё вне всяких сомнений выкачал! Но вот, по прошествии недолгого времени громкий регот, донёсшийся из-за подстриженных кустиков, возвестил, что друзья повстречали Финансового консула республики Никарагуа. Троица воссоединилась. Они всегда были вместе — за карточным столом Клуба или за лимонадом и вермутом на его террасе.

— Ах, мистер Кит, — со сладчайшей из своих интонаций произнесла Герцогиня, — знаете, на какие мысли наводит меня ваш праздник?

— Хотите, чтобы я догадался?

— Не надо! Я начинаю думать, что такой мужчина, как вы, не должен оставаться холостяком, это очень, очень неправильно. Вам нужна жена.

— Лучше нуждаться в жене, Герцогиня, чем желать её. Особенно, если это жена ближнего твоего.

— Уверена, что это означает нечто ужасное!

В их разговор вклинился Дон Франческо:

— Расскажите-ка, Кит, что такое приключилось с вашими жёнами? Что вы с ними сделали? Правда ли, что вы распродавали их по восточным портам?

— Да запропали куда-то. Всё это было ещё до того, как я проникся идеей Великого Самоотречения.

— А правда ли, что вы держали их под замком в разных концах Лондона?

— Я взял за правило никогда не знакомить моих подружек. Слишком уж они любят сравнивать впечатления. Романисты норовят нас уверить, будто женщины наслаждаются обществом мужчин. Чушь! Они предпочитают общество особ одного с ними пола. Но прошу вас, не упоминайте больше об этом, самом болезненном периоде моей жизни.

Однако священник стоял на своём:

— А правда ли, что самых пухленьких вы подарили султану Коламбанга в обмен на рецепт некоего чудесного соуса? Правда ли, что вас называли Молниеносным Любовником? Правда ли, что в вашу лондонскую пору вы говорили, будто сезон нельзя считать считать удачным, если он не ознаменован распадом счастливой семьи?

— Эта дама любит всё преувеличивать.

— Правда ли, что однажды вы упились до такой степени, что увидев одетого в красный мундир челсийского пенсионера, приняли его за почтовую тумбу и попытались засунуть письмо прямо ему в живот?

— Я человек близорукий, дон Франческо. К тому же, всё это происходило в предыдущем моем воплощении. Пойдёмте, послушаем музыку! Вы позволите предложить вам руку, Герцогиня? У меня для вас заготовлен сюрприз.

— Вы каждый год преподносите нам по сюрпризу, дурной вы человек, — откликнулась Герцогиня. — А о женитьбе вы всё же подумайте. Быть женатым — это так приятно.

Кит имел обыкновение на день, на два удаляться на материк, возвращаясь с какой-нибудь найденной в холмах редкостной орхидеей или обломком греческой статуи, или новым садовником, или с чем-то ещё. Он называл это — отдавать дань увлечениям молодости. Во время последней поездки ему удалось напасть на след почти вымершего цыганского племени, кочевавшего по ущельям тех самых таинственных гор, чьи розовые вершины различались в ясные дни из окон его дома. После сложных и дорогостоящих переговоров цыгане согласились погрузиться в поместительный парусный баркас и приплыть — всего на одну ночь — на Непенте, чтобы потешить гостей мистера Кита. Теперь эти странного обличия люди, кожа которых, издавна открытая солнцу, дождю и ветру, задубела, обратив их едва ли не в негров, сидели в одном из углов парка, сбившись в плотную кучку и сохраняя величавую безмятежность осанки, хотя странный мир, в котором они очутились, похоже, привёл их в смущение.

Они сидели здесь — корявые старики, жилистые отцы семейств с развевающимися чёрными волосами, в золотых серьгах, в шерстяных плащах с капюшонами и сандалиях, прикреплённых к ногам кожаными ремешками. Сидели, бесформенными кипами тряпья, матери, кормящие грудью младенцев. Сидели девушки, закутанные в цветастые ткани, поблёскивающие металлическими амулетами и украшениями, покрывавшими лоб, предплечья и щиколотки. Эти время от времени в простодушном изумлении улыбались, посверкивая зубами, меж тем как юноши, великолепные дикари, похожие на оказавшихся в западне молодых пантер, не отрывали глаз от земли или с вызовом и недоверием поглядывали по сторонам. Они сидели в молчании, куря и прикладываясь, чтобы сделать большой глоток, к кувшину с молоком, который передавали по кругу. По временам те что постарше брались за музыкальные инструменты — волынки из овечьих шкур, маленькие барабаны, мандолины, похожие на тыкву-горлянку — и извлекали из них странные звуки, жужжащие, булькающие, гудящие, похожие на звон натянутой тетивы; заслышав их, цыгане помоложе серьёзно поднимались с земли и без какого-либо обмена условленными знаками, начинали танцевать — в строгом и сложном ритме, подобного коему на Непенте ещё не слыхали.

Что-то нечеловеческое и всё же глубоко проникающее в душу присутствовало в их танце, вселявшем в зрителя чувство тревоги. В этих позах и жестах крылось какое-то первобытное исступление. Тем временем, над головами танцоров и зрителей порхали гигантские бабочки, барабаня хрупкими крыльями о стенки бумажных фонариков; южный ветер, подобный дыханию друга, пронизывал парк, принося ароматы тысяч ночных цветов и кустарников. Молодые люди, встречаясь здесь, робко, с непривычной церемонностью здоровались и затем, недолго послушав музыку и обменявшись несколькими неловкими фразами, словно по уговору убредали подальше от толпы, от кричащего блеска — подальше, в благоухание укромных уголков, где свет становился смутен.

— Ну, что скажете? — спросил Кит у поглощённой звуками госпожи Стейнлин. — Это музыка? Если так, я начинаю понимать её законы. Они телесны. По-моему, я ощущаю, как она воздействует на нижнюю часть моей груди. Быть может, именно здесь у людей музыкальных располагается слух. Слажите же, госпожа Стейнлин, музыка это или не музыка?

— Это тайна, — сказал слушавший с чрезвычайным интересом епископ.

— Затрудняюсь вам объяснить. Тема сложная, а у вас сегодня так много гостей. Вы будете у меня на пикнике после праздника Святой Евлалии? Будете? Ну, вот там и поговорим, — и взор её с материнской заботливостью устремился вдоль одной из тропинок туда, где озарённый луной и восхитительно безразличный к цыганам и всему остальному на свете плясал, поражая зрителей смелостью своих балетных приёмов, её молодой друг Пётр Красножабкин.

— Будем считать, что вы мне пообещали, — сказал Кит. — А, граф Каловеглиа! Как я рад, что вы всё же пришли. Я не решился бы пригласить вас на столь суетное сборище, если бы не думал, что эти танцы могут вас заинтересовать.