Дамское счастье - Эмиль Золя Страница 33

— Да, да, дела идут отлично, я доволен, — повторял сияющий Муре, отвечая улыбкой на нежные взгляды Анриетты. — Но я не хочу мешать вам, сударыня.

Тут все взоры снова обратились к Денизе. Она отдалась в руки Маргариты, и та медленно вертела ее.

— Ну, что скажете? — спросила г-жа Марти Анриетту.

Последняя, как непогрешимый законодатель моды, решила:

— Неплохо, и фасон оригинальный… Только, мне кажется, неважно сидит в талии.

— Надо его посмотреть, сударыня, на вас самих… — вмешалась г-жа Орели. — Вы же понимаете, что на мадемуазель, которая не блещет фигурой, оно не может производить должного впечатления. Выпрямьтесь, мадемуазель, чтобы лучше было видно.

Присутствующие улыбнулись. Дениза побледнела. Ей было стыдно, что ее превратили в манекен, который рассматривают без стеснения, отпуская при этом шуточки. Г-жа Дефорж, поддавшись антипатии, которую внушала ей диаметрально противоположная натура Денизы, и раздраженная кротким выражением лица девушки, зло прибавила:

— Конечно, оно сидело бы лучше, будь платье мадемуазель не так мешковато.

И она бросила Муре насмешливый взгляд, как парижанка, которую забавляет нелепый наряд провинциалки. Он уловил в этом влюбленном взгляде ласку, торжество женщины, счастливой своей красотой и умением одеться; как благодарный любовник, он счел долгом тоже пошутить, несмотря на свое благожелательное отношение к Денизе и на скрытую прелесть, которую, как знаток женщин, угадывал в ней.

— Не мешало бы ей и причесаться, — шепнул он.

Это было довершением всего. Хозяин соизволил улыбнуться, и все девицы покатились со смеху. Маргарита разрешила себе легкое кудахтанье, разыгрывая сдерживающуюся благовоспитанную барышню. Клара упустила покупательницу, чтобы нахохотаться всласть; даже продавщицы из полотняного отдела явились сюда, привлеченные смехом. Что касается дам, они забавлялись более сдержанно, соблюдая светские приличия; только величественный профиль г-жи Орели не дрогнул от улыбки, словно прекрасные, буйные волосы и узкие девичьи плечи новенькой бесчестили ее отдел. Дениза еще больше побледнела; она стояла среди потешавшихся над нею людей и чувствовала себя униженной, раздетой, беззащитной. Чем она провинилась, что они так нападают на ее слишком худенькую фигуру, на слишком пышную прическу? Но в особенности обидели ее насмешки Муре и г-жи Дефорж; она угадывала инстинктом их связь, и сердце ее изнемогало от неведомой боли. Какая она злая, эта дама, если может так обращаться с бедной девушкой, не проронившей ни слова; а Муре наводил на Денизу такой ужас, что в ней заглохли все остальные чувства, в которых она не могла даже разобраться. Сознавая свою отверженность, оскорбленная в своей сокровенной женской стыдливости, возмущенная грубой несправедливостью, она старалась во что бы то ни стало подавить рыдания, подступавшие к горлу.

— В самом деле, пусть она завтра причешется; это неприлично, — повторил г-же Орели несносный Бурдонкль; он сразу невзлюбил Денизу и преисполнился презрения к ее тщедушной фигурке.

Заведующая подошла наконец к Денизе и, снимая с нее манто, сказала шепотом:

— Ну и прекрасное же начало, мадемуазель! Если вы думали показать, на что вы способны… Более бестолковой и представить себе нельзя.

Дениза, боявшаяся, как бы у нее не хлынули слезы, поспешила отвернуться к груде одежды, которую ей предстояло перенести и рассортировать на прилавке. Там по крайней мере на нее никто не обращал внимания, а усталость мешала ей думать.

Вдруг она заметила подле себя ту продавщицу из полотняного отдела, которая еще утром заступилась за нее. Девушка, видевшая всю сцену, прошептала ей на ухо:

— Бедняжка, не будьте так чувствительны. Скройте обиду, иначе вам причинят еще немало неприятностей… Я сама из Шартра. Зовут меня Полина Кюньо; мои родители там мельниками… Ну вот. Меня тоже съели бы в первые же дни, если бы я поддалась. Мужайтесь! Давайте руку; когда вам захочется — мы поболтаем по душам.

Это еще больше смутило Денизу. Она украдкой пожала протянутую ей руку и поспешила поднять тяжелую охапку манто, боясь снова провиниться и навлечь на себя гнев, если узнают, что у нее нашлась подруга.

Тем временем г-жа Орели собственноручно накинула манто на плечи г-жи Марти, и тотчас же посыпались восклицания: «Прекрасно! Восхитительно! Совсем другой вид!» Г-жа Дефорж объявила, что лучшего и желать нечего. Муре откланялся и ушел, а Валаньоск, заметивший в кружевном отделе г-жу де Бов с дочерью, направился туда и предложил графине руку. Маргарита, стоя у одной из касс на втором этаже, уже перечисляла различные покупки г-жи Марти, которая, расплатившись, приказала отнести сверток в свою карету. Г-жа Дефорж нашла все свои покупки в кассе № 10. Затем дамы снова встретились в восточной гостиной. Они покидали магазин, изливаясь напоследок в восторженных похвалах. Даже г-жа Гибаль пребывала в состоянии небывалого экстаза.

— Чудесно!.. Изумительно! Кажется, будто попала на Восток! Не правда ли, настоящий гарем? И недорого!

— А смирнские ковры! Ах! Смирнские! Какие тона, какая нежность!

— А этот курдистанский, взгляните! Прямо Делакруа, да и только!

Толпа понемногу редела. Удары колокола, раздававшиеся через каждый час, уже отзвонили две первые обеденные смены, столы для третьей уже накрывались, и в отделах, мало-помалу пустевших, оставались лишь задержавшиеся покупательницы, — те, что в неистовом азарте забыли о времени. Снаружи доносился только стук колес последних извозчиков. В отяжелевшем рокоте Парижа слышался храп наевшегося обжоры, переваривающего шелка и кружева, полотна и сукна, которыми его пичкали с самого утра. Внутри, под огнями газовых рожков, которые сверкали в сумерках, освещая последние судороги базара, магазин представлял собою своеобразное поле битвы, еще теплое от резни тканей. Обессилевшие, измученные продавцы расположились лагерем среди разгромленных столов и прилавков, словно разметанных порывом бешеного урагана. По галереям нижнего этажа, где беспорядочно громоздились стулья, пробраться можно было лишь с трудом; в отделе перчаток приходилось перескакивать через целую баррикаду картонок, наваленных вокруг Миньо; в шерстяном отделе и вовсе было не пройти, — Льенар дремал там над морем кусков материи, среди которого возвышались наполовину разрушенные груды, похожие на развалины домов, уносимые разлившейся рекой; а дальше, в отделе белья, пол был усыпан точно снегом, — из салфеток образовался настоящий ледяной затор, окруженный легкими хлопьями носовых платков. Такой же разгром был и наверху, в отделах второго этажа; на полу валялись груды мехов, кучами громоздилось готовое платье, точно солдатские шинели, сброшенные перед боем; кружева и полотна, развернутые, смятые, валялись как попало, наводя на мысль, будто здесь раздевалась целая толпа женщин, охваченных безрассудной похотью. А в подвале магазина, в отделе доставки, работа еще кипела вовсю; отдел был завален свертками, и фургоны не успевали развозить их по домам. Это было последним сотрясением перегретой машины. Покупательницы с особенной яростью толпами набросились на шелк и опустошили все полки — там можно было гулять в свое удовольствие, зал был свободен, весь громадный запас «Счастья Парижа» был искромсан и уничтожен, словно после налета саранчи. Среди этого опустошения Гютен и Фавье перелистывали чековые книжки и, запыхавшись от только что окончившегося сражения, подсчитывали проценты. Фавье заработал пятнадцать франков, Гютену удалось выработать только тринадцать; ему явно не везло, и он был взбешен. В глазах приказчиков горела жажда наживы; весь магазин вокруг них точно так же подводил итоги и пылал той же лихорадкой в атмосфере грубой веселости, как бывает вечером после кровавой схватки.