Братья Карамазовы - Федор Достоевский Страница 31

Слава Высшему на свете,

Слава Высшему во мне!..

Я это сейчас только пред тобой, сидя здесь, повторял…

Сад был величиной с десятину или немногим более, но обсажендеревьями лишь кругом, вдоль по всем четырем заборам, – яблонями, кленом,липой, березой. Средина сада была пустая, под лужайкой, на которой накашивалосьв лето несколько пудов сена. Сад отдавался хозяйкой с весны внаем за несколькорублей. Были и гряды с малиной, крыжовником, смородиной, тоже всё околозаборов; грядки с овощами близ самого дома, заведенные, впрочем, недавно.Дмитрий Федорович вел гостя в один самый отдаленный от дома угол сада. Тамвдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины исирени, открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки,почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом и вкоторой еще можно было укрыться от дождя. Беседка строена была бог весть когда,по преданию лет пятьдесят назад, каким-то тогдашним владельцем домика,Александром Карловичем фон Шмидтом, отставным подполковником. Но все ужеистлело, пол сгнил, все половицы шатались, от дерева пахло сыростью. В беседкестоял деревянный зеленый стол, врытый в землю, а кругом шли лавки, тожезеленые, на которых еще можно было сидеть. Алеша сейчас же заметил восторженноесостояние брата, но, войдя в беседку, увидал на столике полбутылки коньяку ирюмочку.

– Это коньяк! – захохотал Митя, – а ты уж смотришь: «опятьпьянствует»? Не верь фантому.

Не верь толпе пустой и лживой,

Забудь сомнения свои…

Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свиньяРакитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись.Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всемсвете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одноготебя!

Он проговорил последнюю строчку в каком-то почтиисступлении.

– Одного тебя, да еще одну «подлую», в которую влюбился, дас тем и пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя.Запомни! Теперь, пока весело, говорю! Садись вот здесь за стол, а я подлесбоку, и буду смотреть на тебя, и все говорить. Ты будешь все молчать, а я будувсе говорить, потому что срок пришел. А впрочем, знаешь, я рассудил, что надоговорить действительно тихо, потому что здесь… здесь… могут открыться самыенеожиданные уши. Все объясню, сказано: продолжение впредь. Почему рвался ктебе, жаждал сейчас тебя, все эти дни, и сейчас? (Я здесь уже пять дней какбросил якорь.) Все эти дни? Потому что тебе одному все скажу, потому что нужно,потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков, потому что завтра жизнькончится и начнется. Испытывал ты, видал ты во сне, как в яму с горы падают?Ну, так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь, номне сладко. То есть не сладко, а восторг… Ну да черт, все равно, что бы нибыло. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, – что бы ни было! Восхвалим природу:видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето,час четвертый пополудни, тишина! Куда шел?

– Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне.

– К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего жеи звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и дажеребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к КатеринеИвановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог быпослать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.

– Неужто ты меня хотел послать? – с болезненным выражением влице вырвалось у Алеши.

– Стой, ты это знал. И вижу, что ты все сразу понял. Номолчи, пока молчи. Не жалей и не плачь!

Дмитрий Федорович встал, задумался и приложил палец ко лбу:

– Она тебя сама позвала, она тебе письмо написала, иличто-нибудь, оттого ты к ней и пошел, а то разве бы ты пошел?

– Вот записка, – вынул ее из кармана Алеша. Митя быстропробежал ее.

– И ты пошел по задам? О боги! Благодарю вас, что направилиего по задам и он попался ко мне, как золотая рыбка старому дурню рыбаку всказке. Слушай, Алеша, слушай, брат. Теперь я намерен уже все говорить. Ибохоть кому-нибудь надо же сказать. Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать иангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты простишь…А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил. Слушай: если двасущества вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или покрайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому иговорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чемможно просить лишь на смертном одре, – то неужели же тот не исполнит… еслидруг, если брат?

– Я исполню, но скажи, что такое, и скажи поскорей, – сказалАлеша.

– Поскорей… Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься ибеспокоишься. Теперь спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел. Эх,Алеша, жаль, что ты до восторга не додумывался! А впрочем, что ж я ему говорю?Это ты-то не додумывался! Что ж я, балбесина, говорю:

Будь, человек, благороден!

Чей это стих?

Алеша решился ждать. Он понял, что все дела егодействительно, может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался,опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.

– Леша, – сказал Митя, – ты один не засмеешься! Я хотел быначать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [10] Но япо-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьянуболтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтобопьянеть, —

И Силен румянорожий

На споткнувшемся осле, —

а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, асилён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мнесегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, ядело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…

Он поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:

Робок, наг и дик скрывался

Троглодит в пещерах скал,

По полям номад скитался

И поля опустошал.

Зверолов, с копьем, стрелами,

Грозен бегал по лесам…

Горе брошенным волнами

К неприютным берегам!

С Олимпийския вершины

Сходит мать Церера вслед

Похищенной Прозерпины:

Дик лежит пред нею свет.