Екатерина Воронина - Анатолий Рыбаков Страница 30

Раньше здесь жили ломовые извозчики, портовые грузчики, огородники. Еще в тридцатых годах жители занимались сельским хозяйством. Но постепенно этот однородный состав населения размывался. Кто работал в порту, кто – на машиностроительном заводе, на железной дороге, на предприятиях города. Но все дома продолжали оставаться частновладельческими, и хозяева сдавали комнаты внаем.

Это был кусок деревни, сохранившийся среди громадных и шумных городских кварталов. По асфальтированному шоссе мчались машины, трамваи, троллейбусы, а рядом по узким улицам расхаживали гуси, бродили, ощипывая кустарник, козы, валялись в канавах свиньи, хрюкали поросята, в хлевах мычали коровы. Хозяйки судачили у водоразборных колонок, выстиранное белье висело в палисадниках, люди, приходя с работы, умывались под прикрепленными к дереву умывальниками, копались в огородах, возились в саду.

Крохотная комната, которую снимала Дуся, была переделана из чулана, пристроенного к большому пятистенному дому. Дощатые стены пристройки были засыпаны внутри шлаком, а снаружи оштукатурены и побелены. Самый дом был сооружен из бревен, хотя и посеревших от времени, но своей толщиной производивших впечатление долговечности. Из комнаты был самостоятельный выход в сени, за что Дуся особенно ценила свое жилье, – не надо было ходить через хозяйские комнаты. Создавалась иллюзия своей, отдельной квартиры. Хотя хозяевам Сутырин был представлен как муж, она платит за комнату, и до того, кто к ней ходит, хозяевам дела нет, все же с отдельным ходом лучше: разговоров меньше.

Кровать, стол, два стула составляли скромную обстановку комнатушки.

Синька, примешанная в раствор, придавала белым стенам голубоватый оттенок, особенно ощутимый рядом с блестяще-белыми, почти кремовыми наличниками окон и низким побеленным потолком.

Если вид марлевых занавесок на окнах и белой простыни в углу, заменявшей платяной шкаф, удручал Ошуркову, то постель была предметом ее гордости.

Высокая, с горой подушек в белоснежных наволочках, застланная двумя ватными одеялами и покрытая кружевным покрывалом, она придавала комнате семейный вид, который имел особую прелесть для нее, шесть лет прожившей на койке в общежитии, и, по ее расчетам, привлекательный для Сутырина, человека немолодого и жаждущего домашнего уюта. Она чувствовала себя здесь не любовницей, а женой.

Она услышала громкий разговор во дворе, по голосам узнала хозяйку и ее сестру.

– Какой он ей муж? – говорила сестра. – Снял для нее комнату, вот и муж.

Затаив дыхание, Дуся стояла у окна, прислушиваясь к их разговору. Из-за занавески она хорошо видела обеих женщин, склонившихся над грядками огорода, – маленькую толстенькую хозяйку и ее сестру, тощую старую деву.

– Так ведь штурман он, – говорила хозяйка, – в плавании, оттого и бывает редко.

– А вещи? – отвечала сестра. – Разве так живут семейные люди? Ни посуды своей, – продолжала сестра, – ни стола, ни стула.

– Молодожены, – сказала хозяйка. – Обзаведутся.

– Молодожены? – иронически повторила сестра. – А почему молодой-то не прописывается? Прописан небось дома, где жена с детками.

Дуся с шумом распахнула окно. Надоели со своими разговорами! Бубнят, бубнят! Особенно эта чертова старая дева! Дуся со злорадством наслаждалась растерянным видом женщин.

– Пришла, Дусенька? – произнесла наконец хозяйка, виновато улыбаясь и с беспокойством заглядывая ей в глаза: слышала, мол, или нет?

– Пришла! – вызывающе ответила Дуся. – Не видите?!

Одеваясь, она нагибалась и поворачивалась, чтобы увидеть в настольном зеркале костюм.

Серый жакет, хотя и жал под мышками и собирался складками на спине, все же шел к ее черным гладким волосам. Она несколько раз снимала и надевала его, примеряясь, на какое платье его надеть, – на шерстяное он не налезет, а летних у нее два: новое, вишневого цвета, и старое, светло-синее с белыми цветами.

Конечно, в новом виднее, но что она наденет тогда к Первому мая? Синее же хоть и старенькое, а с жакетом хорошо, и цвета подходят.

Большие огорчения причинили ей туфли. Они и куплены были неудачно, одно название, что модельные. В других аккуратно два, а то и три года проходишь, а эти уже на второй месяц потеряли всякий вид. Кожа, что ли, скверная или сшиты плохо, только сразу они раздались, краска потрескалась. И за что деньги берут?!

Перед каждой получкой Дуся точно знала, сколько ей причитается. Но всякий раз, идя в кассу, она надеялась получить больше: какой-нибудь неоплаченный наряд с прошлого месяца перейдет или премию увеличат. И хотя ни одна получка не оправдывала эти надежды, они никогда не покидали ее. Так получилось и сегодня.

Не обращая внимания на насмешки и поторапливания из очереди, она внимательно просмотрела ведомость. Бездетный налог, подоходный… Остается на руки триста шестьдесят два рубля с копейками. Так приблизительно выходило и по ее расчетам. Даже законченная в ночь на пятнадцатое погрузка «Абхазии» вошла сюда.

Большой вестибюль управления порта был полон людей, как и всегда в дни выдачи зарплаты. Грузчики и грузчицы в плотных брезентовых костюмах с заткнутыми за пояс рукавицами, крановщики и механизаторы в синих куртках, приемосдатчики, ремонтники, береговые матросы – все это шумело, волновалось, смеялось, расплывалось в густых облаках табачного дыма.

Наморщив лоб, Дуся перебирала в уме предстоящие расходы. Хозяйке за квартиру – сто рублей. Долг Соне – пятьдесят. Босоножки обязательно – пятьдесят два. Носочков три, ну, две пары – шестнадцать. К Первому мая муку будут давать, три кило – восемнадцать рублей. Мяса взять килограмм, луку, рису, яиц, повидла, дрожжей, – с мукой меньше, чем в пятьдесят рублей, не уложишься, а пироги обязательно надо испечь: может быть, Сережа на праздниках будет здесь. Сколько же это получается? Двести двадцать рублей! Чаю надо купить – четыре шестьдесят, сахар – шесть двадцать, а то неудобно: у хозяйки занимала… Ниток две катушки да штопки четыре мотка. Прошлый раз хотела Сереже носки заштопать – ниток не оказалось. Значит, еще десятка. Набойки набить на сапоги – совсем стоптались. Мыло все вышло – кусок хозяйственного, кусок туалетного. Да еще по мелочи, туда-сюда.

Дуся не уходила, перебирая деньги, раздумывая, не подать ли ей заявление в кассу взаимопомощи. Потом решительно тряхнула головой: «Нет, опять в долги лезть!» – и сунула деньги в кармашек юбки.

У двери перед ней выросла статная фигура грузчика Малахова. Широко разведя руки, изгибаясь стройным телом, нагловато ухмыляясь, он загородил проход.

– Дусеньке привет! С получкой вас!

– Спасибо! – хмурясь и пытаясь пройти, ответила Дуся. – Чего стал-то, дорогу загораживаешь?!

– Торопимся? – Малахов играл серыми смеющимися глазами. – Куда же это мы торопимся?

Он еще ниже опустил к ней лицо, узкое и бледное, с мешками и припухлостями под глазами, со свисающим на лоб золотистым чубом, лицо спившегося красавца. От него пахло вином. Дуся вдруг почувствовала, что сейчас произойдет что-то отвратительное, он при всех унизит ее, и она должна стоять и слушать его, иначе поднимется шум на весь вестибюль.