Голем - Густав Майринк Страница 30

– Ожиданием? – удивленно спросил я.

– Ожиданием чуда. Знакомо ли вам это? Нет? Тогда вы совсем, совсем бедный человек. Так мало людей это знают?! Видите ли, потому-то я никуда не хожу и ни с кем не встречаюсь. У меня было когда-то несколько подруг – евреек, конечно, как я, но мы никак не могли сговориться, – они меня не понимали, а я их. Когда я говорила о чудесах, они сперва думали, что я шучу; потом, когда увидели, как это для меня важно, и что я понимаю под чудесами не то, что немецкие ученые в очках называют естественным произрастанием трав и тому подобным, но что-то совсем противоположное, они готовы были считать меня сумасшедшей; но этому, однако, противоречило то, что я ловко рассуждала, знала толк в еврейском и арамейском языках, могла читать «таргумим» и «мидрашим», [5]и многое другое. В конце концов, они нашли слово, которое вообще ничего не выражает: они назвали меня «сумасбродной».

Я пыталась им объяснить, что для меня в Библии, как и в других священных книгах, самое значительное, существеннейшее – чудо, и только чудо, а не предписания морали и этики. Эти предписания являются скрытыми путями к чуду. Но они возражали мне лишь общими местами, боясь откровенно признаться, что на почве религии они верят только тому, что могло бы содержаться и в уложении гражданских законов. Стоило им только услышать слово «чудо», как им уже становилось не по себе.

Они теряют почву под ногами, – говорили они.

Как будто бы есть что-нибудь более прекрасное, чем потерять почву под ногами!

«Этот мир существует только для того, чтобы мы думали о его гибели, – говорил отец, – тогда, только тогда начнется действительная жизнь». Я не знаю, что он подразумевал под словом «жизнь», но я чувствую иногда, что будет день, когда я как бы «проснусь». Хотя и не могу себе представить, в каком состоянии. И этому, думается мне, должны предшествовать чудеса.

«Ты пережила уже какое-нибудь чудо, что ты постоянно ждешь его?» – часто спрашивали меня подруги, и когда я говорила, что нет, они радовались и имели вид победителей. Скажите, господин Пернат, в ы могли бы понять такие души? О том, что я все же переживала чудеса, хоть и маленькие, совсем маленькие… – глаза Мириам загорелись огоньками, – я им рассказывать не хотела…

Я слышал, как ее голос захлебнулся в слезах радости.

– Но вы поймете меня: часто, неделями, даже месяцами, – Мириам говорила совсем тихо, – мы жили только чудом. Когда в доме не оставалось даже хлеба – ни кусочка, я всегда знала: вот наступил час! И я сидела и ждала, пока у меня не замирало дыхание от сердцебиения. И… и тогда меня внезапно куда-то тянуло, я сбегала вниз, пробегала взад и вперед по улице – так быстро, как только могла, чтобы успеть вернуться домой до прихода отца… И… и каждый раз я находила деньги. Один раз больше, другой меньше, но всегда столько, что я могла купить самое необходимое. Часто гульден лежал посреди улицы, я издали видела его блеск, а люди наступали на него, проходили мимо и не замечали. Это делало меня порою настолько самоуверенной, что я даже не сходила вниз, а, как ребенок, искала здесь в кухне на полу, не упал ли с неба хлеб или деньги.

У меня в голове мелькнула мысль, которой я не мог не улыбнуться.

Она заметила.

– Не смейтесь, господин Пернат, – произнесла она умоляющим голосом, – верьте мне, я знаю, что эти чудеса будут умножаться и что когда-нибудь они…

Я успокоил ее:

– Я не смеюсь, Мириам. Как вы могли это подумать. Я бесконечно счастлив, что вы не такая, как другие, которые ищут за каждым явлением обычной причины и недовольны (мы в таких случаях говорим: слава Богу), если случится что-нибудь необычное.

Она протянула мне руку.

– И не правда ли, вы никогда больше не скажете, господин Пернат, что вы хотите мне или нам помочь? Теперь, когда вы знаете, что сделав это, вы отняли бы у меня возможность пережить чудо?

Я обещал ей. Но мысленно сделал оговорку.

Открылась дверь, и вошел Гиллель.

Мириам обняла его, и он поздоровался со мной. Тепло и дружески, но опять холодное «вы».

Казалось, он устал или встревожен. Или я ошибался?

Может быть, это показалось мне оттого, что в комнате было полутемно.

– Вы, наверное, пришли, чтоб спросить у меня совета, – начал он, когда Мириам оставила нас одних, – относительно дела той дамы?..

Удивившись, я хотел перебить его. Но он не дал мне это сделать.

– Я знаю это от студента Харусека. Я остановил его на улице, мне показалось, что он сильно изменился. Он мне все рассказал. От переполненного сердца. И то, что вы дали ему денег. – Гиллель смотрел на меня пронизывающим взглядом и странно как-то подчеркивал каждое слово, но я не понял, чего он добивался.

– Конечно, это прольет с неба несколько капель счастья… и… и… в… данном случае, это не повредит, но… – он на секунду задумался, – но иногда этим создается тяжелое страдание и для себя и для других. Вовсе не так легко оказывать помощь, как вы думаете, милый друг. Так было бы очень легко спасти мир. Вы не согласны?

– А вы разве не подаете нищим? И часто – все, что у вас имеется, Гиллель? – спросил я.

Он, улыбаясь, покачал головой.

– Мне кажется, что вы вдруг сделались талмудистом, вы стали отвечать вопросом на вопрос. Так трудно спорить…

Он остановился, как будто ожидая возражения, но я снова не понял, к чему собственно он клонит.

– Впрочем, вернемся к теме, – продолжал он, изменив тон, – я не думаю, чтобы той, о ком вы хлопочете, этой даме – грозила непосредственная опасность. Предоставьте событиям идти своим чередом. Хотя и говорят, что «умный» забегает вперед, но умнее тот, кажется мне, кто выжидает и готов ко всему. Может быть, случиться, что Аарон Вассертрум и столкнется со мной – инициатива должна исходить от него, я не сделаю ни шагу, он должен прийти сюда. К вам ли или ко мне, это безразлично. Тогда я с ним буду говорить: его дело будет решить, следовать ли моему совету или нет. Я умываю руки.

Я робко пытался прочесть что-нибудь на его лице. Так холодно и так странно угрожающе он никогда еще не говорил. Но в этих черных глубоких глазах зияла бездна.

«Точно стеклянная стена между ним и нами», – вспомнились мне слова Мириам.

Мне оставалось только без слов пожать ему руку и уйти.

Он проводил меня до двери, и когда я поднялся по лестнице и обернулся, я увидел, что он все еще стоит и дружески кивает мне головой. Совсем как человек, который желал бы сказать еще что-нибудь, но не может.