Пак с Волшебных холмов - Редьярд Киплинг Страница 30

«Слишком благодарен, чтобы обидеть кого-либо из его семьи. Может быть, из тебя и получился бы хороший трибун, но я думаю так: служить тебе на границе и умереть на границе», – заключил Мáксим.

«Вполне вероятно, – сказал отец. – Но очень скоро пикты (со своими друзьями) сделают попытку прорваться. Или ты думаешь, что уведешь из Британии войска стяжать тебе императорскую корону, а на севере все будет спокойно?»

«Я следую своей судьбе», – отрезал Мáксим.

«Что ж! Следуй судьбе, – молвил отец, вытаскивая с корнем стебель папоротника, – и умри, как умер Феодосий».

«О нет! – воскликнул Мáксим. – Мой старый генерал был убит, потому что слишком усердно служил Империи. Если и я буду убит, то совсем не по этой причине». – И он так усмехнулся уголком бледного рта, что озноб пробежал у меня по спине.

«Я тоже следую своей судьбе, – сказал я. – И должен вести свой отряд к Адрианову Валу».

Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом наклонил голову немного вкось, по-испански, и сказал: «Дерзай, малыш». Больше ничего. Я был рад уйти, едва попрощавшись с отцом и даже не передав домой привета. Мои солдаты стояли, где их поставили, не шелохнувшись. Я скомандовал «Марш!», все еще ощущая холодок меж лопаток от жуткой улыбки генерала. Мы шли без единой остановки до самого заката, пока не сделали привал вон там. – Он повернулся и указал на неровный, заросший орляком уступ Кузнечной Горы за домиком Хобдена.

– Там? Но это ведь просто старая кузница. Там когда-то выплавляли железо.

– Удачное место для стоянки, – серьезно подтвердил Парнезий. – Здесь мы починили пряжки трех панцирей и заклепали наконечник копья. Помню, что кузню арендовал какой-то одноглазый карфагенец, мы прозвали его Циклопом. Он продал мне коврик из бобровой шкурки, который я хотел подарить сестре.

– Не может быть, чтоб это было здесь! – никак не мог поверить Дан.

– На том самом месте. От Алтаря Победы в Андериде до Первой Кузни в лесу – двенадцать миль и семьсот шагов. Так записано в Маршрутной Книге. Первый поход не забывается! Я бы мог вам перечислить все наши привалы отсюда и до самого… – Он наклонился вперед, и в этот миг заходящее солнце блеснуло ему в глаза.

Оно спустилось до вершины Чериклекского холма, пронизывая лучами глубину леса и окрашивая листву в золото и багрянец. Парнезий в своих доспехах сверкал, как живое пламя.

– Погодите! – воскликнул он, поднимая руку, и солнце вспыхнуло на его стеклянном браслете. – Погодите! Я буду молиться Митре!

Он вскочил на ноги и, простирая к западу руки, запел какую-то торжественную, звучную песнь.

Вскоре и Пак стал подпевать ему – громко и раскатисто, как праздничный колокол, а потом соскользнул с вершины Волатерр и двинулся вниз, поманив за собой ребят. Они повиновались: мощная мелодия словно влекла их по лесу, сквозь листву, смугло-золотистую от заката, а Пак шествовал рядом, распевая примерно так:

Кур мундус милатат суб вана глориа

Куюс проспéритас эст транзисториа?

Там цито лабитур эйюс потентиа

Квам васа фигули ква сунт фрагилиа.

Они вышли к маленьким воротам на опушке леса.

Кво Цезар абиит цельзус империа?

Вель Дивес сплендидус тотус ин прандио?

Диц убис Туллиус…

Не переставая петь, Пак вдруг потянул Дана за руку и крутанул его на месте так, что он чуть не столкнулся лицом к лицу с Уной, отворявшей ворота. И в тот же миг швырнул в воздух над их головами волшебные листья Дуба, Ясеня и Терна.

– Здорово ты опоздал, – молвила Уна. – Раньше не мог выбраться?

– Я вроде рано выбрался, – удивился Дан, – но почему-то оказалось уже поздно. А ты где была?

– Возле Волатерр – тебя поджидала.

– Извини, пожалуйста, – сказал Дан. – А все эта гадкая латынь!

Песня британского римлянина

(А.D. 406)

Отец и дед мой не смогли

Пройтись по улицам твоим.

Я вырос от тебя вдали,

Священный Рим!

Не для меня твой древний кров,

Величье храмов и палат,

О Рим, богов и мастеров

Бессмертный град!

Родоначальное гнездо,

Отваги дерзкой колыбель,

Чья слава достигает до

Чужих земель!

О сердце мира, не смолкай,

Твои повсюду сыновья:

За веком век, из края в край,

Мы – кровь твоя!

Мы – плоть твоих семи холмов,

Но дай нам сил, великий Рим,

Чтоб факел твой среди штормов

Был негасим.

У Адрианова вала

Когда покидал я Италию

С орлами и звонкой трубой,

Клялась мне моя Евлалия,

Божилась моя Евлалия:

Мол, сердце мое – с тобой.

И я прошагал всю Галлию,

Британию и так далее

И вышел на голый брег,

Где белый, как грудь Евлалии,

Холодный, как кровь Евлалии,

Ложится на землю снег.

Пусть я потерял всю Галлию,

Британию и так далее,

И Рима мне не видать,

(тут голос зазвучал совсем бесшабашно),

Но горше, чем всю Италию,

Печальней всего – Евлалию

Навеки мне потерять!

Они стояли возле ворот Дальнего Леса, когда послышалась эта песня. Не сговариваясь, они бросились к знакомой лазейке в живой изгороди и так быстро пролезли через нее, что чуть не наступили на сойку, которую Пак, присев на корточки, кормил из рук.

– Поосторожней! – крикнул он. – Куда вы мчитесь?

– Мы ищем Парнезия, – ответил Дан. – Нам только сейчас вспомнилось вчерашнее. Так нечестно!

– Прошу прощения, – хихикнул Пак, поднимаясь, – но детям, которые провели полдня со мной и римским центурионом, нужна небольшая успокоительная доза волшебства, когда они уходят пить чай с гувернанткой… О-эй, Парнезий! – позвал он громко.

– Я здесь, Фавн! – отозвался голос с Волатерр. Они подняли головы и увидели бронзовый панцирь, блеснувший в развилке бука, и приветственное сверкание поднятого щита.