Записки из мертвого дома - Федор Достоевский Страница 30

Накануне каждой субботы, в пятницу вечером, в нашу казармунарочно ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свойшабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен, что это общеелюбопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскою и выделанноюважностью накрывал в уголку свой крошечный столик, развертывал книгу, зажигалдве свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал облачаться в своюризу (рижу, как он выговаривал). Это была пестрая накидка из шерстяной материи,которую он тщательно хранил в своем сундуке. На обе руки он навязывалнаручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял перевязкой какой-то деревянныйящичек, так что казалось, изо лба Исая Фомича выходит какой-то смешной рог.Затем начиналась молитва. Читал он ее нараспев, кричал, оплевывался,оборачивался кругом, делал дикие и смешные жесты. Конечно, все это былопредписано обрядами молитвы, и в этом ничего не было смешного и странного, носмешно было то, что Исай Фомич как бы нарочно рисовался перед нами и щеголялсвоими обрядами. То вдруг закроет руками голову и начинает читать навзрыд.Рыданья усиливаются, и он в изнеможении и чуть не в с воем склоняет на книгусвою голову, увенчанную ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, онначинает хохотать и причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным,каким-то расслабленным от избытка счастья голосом. «Ишь его разбирает!» –говорят, бывало, арестанты. Я спрашивал однажды Исая Фомича: что значат этирыдания и потом вдруг эти торжественные переходы к счастью и блаженству? ИсайФомич ужасно любил эти расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плачи рыдания означают мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при этоймысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту самыхсильных рыданий он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай, вспомнить (этовдруг тоже предписано законом), что есть пророчество о возвращении евреев вИерусалим. Тут он должен немедленно разразиться радостью, песнями, хохотом ипроговаривать молитвы так, чтобы самым голосом выразить как можно болеесчастья, а лицом как можно больше торжественности и благородства. Этот переходвдруг и непременная обязанность этого перехода чрезвычайно нравились ИсаюФомичу: он видел в этом какой-то особенный, прехитрый кунштик и с хвастливымвидом передавал мне это замысловатое правило закона. Раз, во время самогоразгара молитвы, в комнату вошел плац-майор в сопровождении караульного офицераи конвойных. Все арестанты вытянулись в струнку у своих нар, один только ИсайФомич еще более начал кричать и кривляться. Он знал, что молитва дозволена,прерывать ее нельзя было, и, крича перед майором, не рисковал, разумеется,ничем. Но ему чрезвычайно приятно было поломаться перед майором и порисоватьсяперед нами. Майор подошел к нему на один шаг расстояния: Исай Фомич оборотилсязадом к своему столику и прямо в лицо майору начал читать нараспев своеторжественное пророчество, размахивая руками. Так как ему предписывалось и вэту минуту выражать в своем лице чрезвычайно много счастья и благородства, тоон и сделал это немедленно, как-то особенно сощурив глаза, смеясь и кивая намайора головой. Майор удивился; но наконец фыркнул от смеха, назвал его тут жев глаза дураком и пошел прочь, а Исай Фомич еще более усилил свои крики. Черезчас, когда уж он ужинал, я спросил его: а что если б плац-майор, по глупостисвоей, на вас рассердился?

– Какой плац-майор?

– Как какой? Да разве вы не видали?

– Нет.

– Да ведь он стоял на один аршин перед вами, прямо передвашим лицом.

Но Исай Фомич серьезнейшим образом начал уверять меня, чтоон не видал решительно никакого майора, что в это время, при этих молитвах, онвпадает в какой-то экстаз, так что ничего уж не видит и не слышит, что кругомего происходит.

Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется,бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать, какэто предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал онмне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не похожиеизвестия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своихжидков, а те из первых рук.

Но я слишком уж много разговорился об Исае Фомиче.

Во всем городе были только две публичные бани. Первая,которую содержал один еврей, была номерная, с платою по пятидесяти копеек заномер и устроенная для лиц высокого полета. Другая же баня была по преимуществупростонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели нашострог. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдут изкрепости и посмотрят на город. Шутки, смех не умолкали дорогою. Целый взводсолдат провожал нас с заряженными ружьями, на диво всему городу. В бане тотчасже разделили нас на две смены: вторая дожидалась в холодном предбаннике, покаместпервая смена мылась, что необходимо было сделать за теснотою бани. Но, несмотряна то, баня была до того тесна, что трудно было представить, как и половина-тонаших могла в ней уместиться. Но Петров не отставал от меня; он сам без моегоприглашения подскочил помогать мне и даже предложил меня вымыть. Вместе сПетровым вызвался прислуживать мне и Баклушин, арестант из особого отделения,которого звали у нас пионером и о котором как-то я поминал как о веселейшем имилейшем из арестантов, каким он и был в самом деле. Мы с ним уже слегкапознакомились. Петров помог мне даже раздеваться, потому что по непривычке яраздевался долго, а в предбаннике было холодно, чуть ли не так же, как надворе. Кстати: арестанту очень трудно раздеваться, если он еще не совсемнаучился. Во-первых, нужно уметь скоро расшнуровывать подкандальники. Этиподкандальники делаются из кожи, вершка в четыре длиною, и надеваются на белье,прямо под железное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальников стоит неменее шести гривен серебром, а между тем каждый арестант заводит их себе насвой счет, разумеется, потому что без подкандальников невозможно ходить.Кандальное кольцо не плотно охватывает ногу, и между кольцом и ногой можетпройти палец; таким образом, железо бьет по ноге, трет ее, и в один деньарестант без подкандальников успел бы натереть себе раны. Но снятьподкандальники еще не трудно. Труднее научиться ловко снимать из-под кандаловбелье. Это целый фокус. Сняв нижнее белье, положим, хоть с левой ноги, нужнопропустить его сначала между ногой и кандальным кольцом; потом, освободив ногу,продеть это белье назад сквозь то же кольцо; потом все, уже снятое с левойноги, продернуть сквозь кольцо на правой ноге; а затем все продетое сквозьпервое кольцо опять к себе обратно. Такая же история и с надеванием новогобелья. Новичку даже трудно и догадаться, как это делается; первый выучил насвсему этому арестант Коренев, в Тобольске, бывший атаман разбойников,просидевший пять лет на цепи. Но арестанты привыкли и обходятся без малейшегозатруднения. Я дал Петрову несколько копеек, чтоб запастись мылом и мочалкой;арестантам выдавалось, правда, и казенное мыло, на каждого по кусочку,величиною с двукопеечник, а толщиною с ломтик сыра, подаваемого по вечерам назакуску у «среднего рода» людей. Мыло продавалось тут же, в предбаннике, вместес сбитнем, калачами и горячей водой. На каждого арестанта отпускалось, поусловию с хозяином бани, только по шайке горячей воды; кто же хотел обмытьсяпочище, тот за грош мог получить и другую шайку, которая и передавалась в самуюбаню через особо устроенное для того окошко из предбанника. Раздев, Петровповел меня даже под руку, заметив, что мне очень трудно ступать в кандалах. «Выих кверху потяните, на икры, – приговаривал он, поддерживая меня, точно дядька,– а вот тут осторожнее, тут порог». Мне даже несколько совестно было; хотелосьуверить Петрова, что я и один умею пройти; но он этому бы не поверил. Онобращался со мной решительно как с ребенком, несовершеннолетним и неумелым,которому всякий обязан помочь. Петров был отнюдь не слуга, прежде всего неслуга; разобидь я его, он бы знал, как со мной поступить. Деньги за услуги яему вовсе не обещал, да он и сам не просил. Что ж побуждало его так ходить замной?