Новый год в октябре - Андрей Молчанов Страница 3

— Третий этаж, — устало морщась, сказал Соловьев.

Только очутившись в коридоре, Прошин понял, что так удручающе на него действовало: в подвальном кабинете Соловьева не было окон.

Прошин стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, потянул ее на себя. Таня даже не обернулась, занятая разглядыванием на свет предметного стеклышка с какой-то фиолетовой кляксой. Здесь, в казенной обстановке, одетая в белый халат, она показалась Прошину чужой, недоступной, и мысль о том, что он близок с этой женщиной, вселила чувство неловкости и желание, скорее затворив дверь, уйти, но уходить была поздно: она уже смотрела на него, и недоумение в ее глазах соперничало с радостью.

— Ты как… здесь?

— Что значит «как»? — изображая ответный восторг, спросил он. — Я на работе… поскольку командирован к некоему Соловьеву.

— Понятно. Как в Индии? — Она сдернула с головы колпак, вытащила заколку, рассыпав по плечам тугие черные пряди волос, и сразу стала той, прежней Таней — знакомой, близкой, но первое чувство отчуждения и скованности осталось и, подавив непринужденность, заставляло теперь вести тягостную игру в приветливую разговорчивость.

— В Индии? — Он пожал плечами, не зная, как бы скупее и точнее выразить пестроту одна за другой вспыхивающих в памяти картин. — Нормально… Бусы тебе привез. Из аметиста.

Скованность нарастала. Главные темы исчерпались, и сейчас предстояло найти другой пунктик беседы, причем найти срочно, иначе, оборвав якоря, всплывет утопленницей прискорбная истина: если любовникам не о чем говорить, значит… И тут он понял, что настроение обремененности, охватившее его в первые минуты, не было случайным, что зря он зашел сюда, как и вообще зря когда-то связал себя с этой женщиной, ставшей сродни неотвязной, дурной привычке, бросить которую столь же необходимо, сколь и трудно. Никогда ему не было по-настоящему легко и хорошо с ней, да и как могло быть такое, если между ними стоял его друг — ее муж; и оттого чувствовал себя Прошин подонком, воришкой, тем более знал, что не страсть и даже не увлечение стянуло их путаным, мертвым узлом, а ее слепая попытка освободиться от привычки нелюбимого мужа и его довольно несложный расчет в обзаведении удобной любовницей без надежд и претензий.

Пауза становилась невыносимой, до горечи смешной, трясина ее готова была сомкнуться над их головами, и глаза Тани, поначалу блестевшие радостью, скучнели в досаде, что, кольнув самолюбие Прошина, ослабило в тот же миг и обруч дурацкого онемения.

— А как Андрей? — спросил он, устало потерев пальцами веки.

— Сегодня в командировку. Во Францию. Вы с ним везучие в смысле заграниц.

— Может… я приеду?.. — спросил он, принимая отсутствующий вид.

Так было всякий раз: договариваясь о свидании, он невольно робел, не веря в ее согласие, и потому спрашивал неопределенно, вскользь, с некоторым даже внутренним страхом, готовый в любой момент отшутиться…

— Заезжай, — безразлично кивнула она, и, ощутив в ее состоянии нечто схожее со своим, Прошин, желая сгладить неловкость, мягко привлек ее и с той же затаенной опаской коснулся губами щеки.

«А девочка стареет… Морщины».

— В двенадцать… — уточнил он, тут же прикинув, что потом по телефону, на расстоянии, можно легко от встречи и уклониться…

Кажется, все… Ан нет; надо опять найти два-три заключительных слова, но слов нет, и снова — липкая двусмысленная пауза.

— Я страшно тороплюсь, — пробормотал он. — Проводи к Соловьеву, а то в ваших казематах заблудишься — не доаукаешься.

Обратно шли молча. Блестели желтые пятаки ламп на низких потолках, из лабораторий доносились голоса, звон пробирок, шум воды; мелькали в полумраке коридоров белые пятна халатов…

— Ну вот. Пришли. — Она сунула руки в карманы халата и опустила голову, словно чего-то выжидая.

Новая задача — прощание. Деловито бросить «пока» — некрасиво; играть в искренность — дикий, неимоверный труд… Хотя вот — прекрасный вариант… Он приподнял ее подбородок, ласково и твердо посмотрел в покорные, любящие глаза… Они быстро и осторожно поцеловались, тут же смущенно отступив в стороны — в больничных стенах любовные лобзания выглядят по меньшей мере нелепо. Прошин, храня улыбку, нащупал за спиной ручку двери. Стеснение прошло, настроение подскочило до сносного, скользнула даже мыслишка все-таки заехать к ней вечерком, а там будь что будет; главное — расстались, и расстались хорошо, душевно!

— Все, — отчего-то шепотом произнес он. — До вечера.

Таня пожала плечами.

Звонок Прошин услышал, едва отпер дверь. Он пробежал в полутемную прихожую, на ходу бросив портфель в угол, снял трубку.

— Леша?

— Леша, Леша, — недружелюбно буркнул он в мембрану. — Здрасьте, пан директор. И сразу — сердечное вам спасибо. За головную боль — анализатор этот… клеточных структур!

— Не надо так, милый. — Бегунов, чувствовалось, перебарывал раздражение от подобной преамбулы. — Анализатор — тот бой, где от победы зависят жизни людей. Так что…

— Гордись!. — Прошин дотянулся до кнопки торшера и включил свет. — Меня бесят красивые словеса, — заметил он. — И я выскажусь на сей счет менее вдохновенно. Наша аппаратура — не панацея. Радикально она ничего не излечит. Соловьев — идеалист и восторженный псих. Далее. У меня масса работы по международной линии. Мне трудно. Слушай… Ну пусть, например, врачами займется Михайлов, а?

— У Михайлова и без того хватает дел. А если тебе трудно одному в отделе — пожалуйста, бери помощника. Приказ я подпишу.

— Спасибо за совет, — с издевочкой откликнулся Прошин. — Я уж как-нибудь один, своим слабым умом, без прихлебателей… — Он попробовал придумать что-нибудь еще утонченно-обидное, но нараставшая злоба уже мешала изречь изысканную гадость, толкая на выражения открыто враждебные, и потому он попросту ткнул пальцем в рычажок; с полминуты подержал его так, а затем, с ожесточенным удовлетворением послушав короткие, визжащие гудки, брякнул трубку на аппарат. — Ну, папаша, — вздыхал он, отправляясь на кухню. — Ну, козел…

Потом закурил, успокоился. Начал готовить ужин. Отбил в кровавые лепешки антрекоты, сделал салат. Поужинать плотно он любил. Знал — нехорошо, но отказать себе в этом, как и в куреве, не мог. Непоколебимый закон бытия: все доставляющее удовольствие — вредно, все муторное — полезно. И почему не наоборот?

Тяжелая, черно-вишневая струя «Изабеллы», пузырясь, ударила в дно бокала. Вино ему доставал Роман Навашин, математик лаборатории, состоявший в родстве с щедрым кавказским дедушкой, владевшим неиссякаемыми запасами этой амброзии. Роман не пил, и дедушкины посылки в качестве регулярного дружеского подарка переходили к Прошину, компенсируемые какой-нибудь скукотой из дефицита иностранных математических изданий.

Итак — ужин. Шипят антрекоты на сковороде, тает масло на теплой корочке хлеба, плывет из приемника баюкающий блюз…

— С приездом! — Он поднял бокал, мигнул своему расплывающемуся двойнику в темноте окна и пригубил вино — чуть сладкое, с водянистым привкусом ягодной мякоти.