Последний магнат - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 29

– Значит, самой добиваться взаимности?

– Да, – сказал он с улыбкой.

– Не знаю… Насильно мила не будешь.

– Да я бы сам женился на вас, – неожиданно сказал он. – Мне чертовски одиноко. Но слишком я старый, усталый и ни на что уже не в силах отважиться.

Я обошла стол, шагнула к нему.

– Отважьтесь на меня.

Он взглянул удивленно, только тут поняв, до какой жуткой степени у меня это всерьез.

– Ох, нет, – сказал он почти жалобно. – Кино – вот моя жена теперь. У меня мало остается времени. – И тут же поправился: – То есть совсем не осталось.

– Я вам не нравлюсь, Монро.

– Нравитесь, – сказал он и произнес те самые, вымечтанные мной слова, да только по-другому. – Но я никогда не думал о вас как о женщине. Я ведь вас ребенком знал. Я слышал, вы собираетесь замуж за Уайли Уайта.

– И вам это – все равно?

– Нет, нет. Я хотел предостеречь вас – подождите, пусть он года два продержится без запоев.

– У меня и в мыслях нет выходить за Уайта.

Зачем он свернул разговор на Уайли? И тут, как у меня по сценарию, кто-то вошел. Но я догадалась, что Стар сам нажал скрытую кнопку.

Минуту эту, когда мисс Дулан возникла позади меня со своим блокнотом, я всегда буду считать концом детства. Девочкой боготворишь кого-нибудь и без конца вырезаешь его снимки из журналов. Именно так боготворила я эти глаза, что, блеснув на тебя тонким пониманием, тут же ускользают, уходят опять в свои десять тысяч замыслов и планов; это широколобое лицо, стареющее изнутри, так что на нем не морщины случайных житейских тревог и досад, а бледность самоотрешения, печать молчаливой борьбы и нацеленности – или долгой болезни. Для меня этот бледный огонь был красивей всех румяных загаров со всех океанских пляжей. Стар был моим героем – фотоснимком, вклеенным в девчоночий школьный шкафчик. Так я и сказала Уайли Уайту, а уж если девушка признается своему «номеру второму» в любви к «номеру первому», – значит, она любит не шутя.

Я ее приметила задолго до того, как Стар явился на бал. Она была не из смазливых, которых в Голливуде пруд пруди, – одна смазливенькая хороша, а вместе взятые они просто статистки. И не из профессиональных писаных красавиц – те забирают себе весь окружающий воздух, так что даже мужчинам приходится отлучаться от них подышать… Просто девушка с кожей, как у ангела в углу картины Рафаэля, и стильная настолько, что поневоле оглянешься – платье на ней, что ли, особенное?

Она сидела в глубине, за колоннами. Я приметила ее и сразу же отвлеклась. Украшением их длинного стола была поблекшая полузвезда; в надежде, что ее заметят и дадут эпизодическую роль, поблекшая то и дело шла танцевать с каким-нибудь чучелом мужского пола. Я вспомнила с тайным стыдом свой первый бал, – как мама без конца заставляла меня танцевать с одним и тем же парнем – держала в центре общего внимания. Полузвезда все заговаривала с нашим столом, но безуспешно, ибо мы усердно изображали отгороженную киноэлиту.

У «неэлитных» вокруг был, по-моему, какой-то ущербленно-ожидающий вид.

– Они ожидают от вас швыряния деньгами, как в былые времена, – пояснил Уайли. – А не видя и намека на былое, они удручены. Отсюда и эта их мужественная хмурость. Держаться под хемингуэевских персонажей – единственный способ для них сохранить самоуважение. Но подспудно они на вас злобятся унылой злобой, и вы это знаете.

Он прав – я знала, что с 1933 года богатым бывает весело только в своем замкнутом кругу.

Я увидела, как Стар появился у входа в зал, встал на широких ступенях в неярком свете, сунул руки в карманы, огляделся. Было поздно, и огни зала как бы уже пригасли. Эстрада кончилась, только человек с афишей на спине танцевал еще среди пар. Афиша призывала в Голливудскую Чашу – там в полночь Соня Хени будет плавить лед своими хениальными коньками, – и юмор афиши все бледнел и бледнел. Будь этот бал несколько лет назад, многие уже перепились бы. Полузвезда из-за плеча партнера высматривала пьяных. Потеряв надежду, она пошла к своему столу, я проводила ее взглядом, и – там стоял Стар и разговаривал с той девушкой. Они улыбались друг другу, точно на радостной заре сотворенья мира.

Этой встречи здесь он никак не ожидал. Просмотр в Глендейле не оправдал надежд, и он распек Жака Ла Борвица прямо у кинотеатра, о чем сожалел теперь. Войдя в зал, он направился было к нашей компании, как вдруг увидел Кэтлин – одну в центре длинного белого стола.

Мгновенно все преобразилось. Люди отодвинулись, уплощаясь, становясь настенными изображениями; белый стол раздался вширь, обратился в престол алтаря, где восседала в одиночестве жрица. Он подошел; кровь струилась горячо по жилам; он все стоял и стоял бы так, глядя на нее и улыбаясь.

Соседи Кэтлин по столу медленно возвращались в поле зрения. Кэтлин встала танцевать с ним.

Она приблизилась – ее облики, прежние и нынешний, сливались в один зыбкий, нереальный. Обычно лоб, виски, скулы, увиденные вплотную, разбивают эту нереальность – но не теперь. Стар вел девушку вдоль зала, а фатастика все длилась. Дотанцевав до дальней кромки, до зеркал, они перешагнули в Зазеркалье, в другой танец, где лица танцоров были знакомы, но не мешали И здесь он заговорил горячо и быстро.

– Как вас зовут?

– Кэтлин Мур.

– Кэтлин Мур, – повторил он.

– А телефона у меня нет.

– Когда же вы придете на студию?

– Я не могу. Правда.

– Но отчего же? Муж не позволяет?

– Да нет.

– У вас нет мужа?

– Нет и не было. Но, возможно, будет.

– Кто он? Сидит там за столом?

– Нет. – Она засмеялась. – Какой вы любопытный.

Но она сама была взволнована, как ни пыталась отшутиться. Ее глаза звали в поэтическую страсть огромного накала. Как бы опомнясь, она сказала испуганно:

– Я должна вас покинуть. Я этот танец обещала.

– Я не хочу вас терять. Встретимся завтра – днем? Вечером?

– Это невозможно. – Но лицо Кэтлин ничего не могло с собой поделать; на нем читалось: «А все-таки еще возможно. Дверь приоткрыта, протискивайтесь. Но быстрей – сейчас захлопнется».

– Я должна вас покинуть, – повторила она вслух. Опустила руки, прекратила танец, взглянула лукаво и ветрено.

– Когда я с вами, у меня отчего-то спирает дыхание, – сказала она смеясь. Повернулась и, подхватив свое длинное платье, вышла из Зазеркалья. Стар проводил ее.

– Благодарю за танец, – сказала она. – А теперь – прощайте.

И чуть не бегом ушла за стол.

Стар присоединился к нашей компании, к элите отборной и сборной – с Уолл-стрита, с Грэнд-стрита, из виргинского захолустья, а также из Одессы. Все с воодушевленьем говорили о лошади, отличившейся на бегах, и мистер Маркус говорил воодушевленней всех. Для еврея страсть к лошадям – это символ, подумалось Стару. Издавна ведь было: казак – конный, еврей – пеший. А теперь и у еврея лошади, и это наполняет его чувством необычайного благополучия и силы. Стар сидел, делая вид, что слушает, и кивая подтверждающе, а сам не спускал глаз со стола за колоннами Если бы все не происходило так естественно, включая путаницу с поясом, то он бы заподозрил тонкую инсценировку. Но поведение Кэтлин невозможно подделать. Вот и сейчас она опять ускользает – по кивкам и жестам видно, что прощается с соседями. Уходит, ушла.