Друзья и враги Анатолия Русакова - Георгий Тушкан Страница 25

Он говорил о себе:

— Поработал я мусорщиком, чтобы всякая нечисть не поганила нашу советскую жизнь. А теперь работаю повивальной бабкой, помогаю хлопчикам второй раз в жизнь войти!

Но как трудно порой приходилось «повивальной бабке»!

— Ни с кем говорить не хочу, переведите в другую колонию, а то я себя порежу! — кричит, бывало, отпетый ворюга, доставленный в колонию.

— А с Иваном Игнатьевичем говорить будешь? — спрашивают его.

— С Иваном Игнатьевичем? А он здесь? С ним буду. Иван Игнатьевич был человек своеобразный, острого ума. Он не боялся вести с воспитанниками такие беседы, которые многим должны были бы показаться странными, даже нелепыми. Обычно он появлялся в спальне перед сном. Свет был потушен. Воспитанники лежали в постелях. Иван Игнатьевич подсаживался или ложился к кому-нибудь на кровать и рассказывал интереснейшие истории. Иногда он загадывал загадки, задавал каверзные вопросы, например: «Сколько водки должен выпить человек, чтобы быть счастливым?» Вопрос очень смешной. Все спешили ответить. Кто-то посоветовал по сто граммов перед обедом — для аппетита.

— У тебя, бедняги, нет аппетита? — спрашивал Иван Игнатьевич.

Поднимался хохот — все знали, что парень и без стопки водки мог съесть две-три порции.

И, странное дело, чем больше воспитанники рассказывали о пьющих, тем реже звучал смех. Конечно, смешно, когда пьяный весь в грязи ползет на четвереньках. Легко обокрасть пьяного дурака. А в конце разговора выяснялось, что пьяницы и алкоголики самые несчастные, никем не уважаемые люди, приносящие зло и себе и другим. Они же сами клянут водку, клянут свою судьбу.

— Ну, душа меру знает! — вставит кто-нибудь.

— А что такое душа?

И начинался серьезный разговор: о боге, о судьбе, о вере в приметы, о везении и прочем.

— Агитируете! — иногда весело крикнет кто-нибудь из воспитанников.

— Да, агитирую, — не смущаясь, отвечал Иван Игнатьевич.

После таких бесед многие задумывались. Иван Игнатьевич охотно давал им читать свои тетрадки, куда он записывал интересные мысли и высказывания. Эти выписки были умно подобраны. Он хорошо знал свойство молодых увлекаться великими свершениями, оригинальными мыслями, смелыми поступками. Его записки переписывались. Тетради несколько раз крали те, кому лень было переписывать, но сами же воспитанники находили вора и тетради возвращали.

7

Анатолий и Франц по-прежнему отказывались работать и участвовать в общественной жизни колонии, даже в санитарной комиссии. Но член санитарной комиссии Севка оказался на редкость настойчивым пареньком. Анатолий и Франц пробовали «отшить» Севку-прилипалу. Они отшучивались, ругались и, конечно, угрожали. Не помогло. Он поместил на них в стенгазете очень злую и меткую карикатуру. В ней была изображена собачка болонка с лицом Франца, лежавшая на неубранной постели. Перед ней красовался шоколадный торт. А рядом стоял лопоухий щенок с лицом Анатолия, который вылизывал болонке шерстку. Ребята покатывались со смеху, до того карикатура была ядовита и смешна. Легче было постелить постели как положено, чем иметь дело с Севкой. «Такой хуже миллиона комаров», — решили они.

В классы они ходили и уже не так мешали другим, даже учились. Но как? Курам на смех! Работать в мастерских отказались наотрез. Пусть их посадят в штрафной изолятор, куда угодно — не будут работать, и все!

А ведь в колонии работали не просто ради работы. В здешних мастерских всерьез обучали ремеслу, присваивался разряд. Из колонии человек выходил механиком, токарем, слесарем, столяром, электромонтером. Верный кусок хлеба после освобождения! Путевка в жизнь.

— Мне это ни к чему, — цедил сквозь зубы Франц. — Я буду артистом воровского дела.

— А почему бы тебе не стать просто знаменитым артистом? — спрашивал Иван Игнатьевич. — Сделай почин в нашем драмкружке.

— Меня на это не купите!

Вначале Анатолия и Франца объединяла исключительность их положения в коллективе. Знатнее губернаторского.

Когда же все «встречные и поперечные» стали их прорабатывать, они отступили, но не сдались.

Когда же на них перестали обращать внимание и предоставили самим себе, их спаянность заметно ослабела. Симпатии? Только вначале Анатолий был пленен Францем. Теперь он ловил себя на том, как бывало и в отношениях к Хозяину, что у него время от времени возникает неприязнь к Францу. «Балаболка, ябедник, шут гороховый, пустозвон, дрянцо», — думал он.

Они все еще старались держаться вместе, но уже чертовски наскучили друг другу. Наконец наступил день, когда они поссорились.

Деятельный по натуре, Анатолий изнывал от вынужденного бездействия. Трудно бывает человеку понять самого себя, увидеть себя со стороны. А вот в Красавчике, как в кривом зеркале, Анатолий увидел отражение некоторых своих поступков, увидел и не то что испугался, а задумался. Неужели и он такой же?

«Ну и пусть, — сейчас же успокоил он себя. — А почему я должен быть лучше?»

Более сурово, чем суд, он в глубине души сам осудил себя, даже подумывал о самоубийстве. А после знакомства с Чумой решил все снести — и осуждение и презрение. «Сам себе устроил эту жизнь, ну и получай! Так тебе, гаду, и надо. Чем хуже — тем лучше».

Впрочем, он себя плохо понимал, некоторые его поступки были для него самого неожиданными. Но самым трудным было бездельничанье.

8

Однажды в предвесенний погожий день, в часы, когда все трудились, Анатолий, скучая, брел по двору. Вдруг он услышал сдавленный стон. У стены стояла грузовая машина с открытым капотом. Под ней, спиной на брезенте, лежал шофер. Он кряхтел, стонал и, судя по дергавшимся ногам, тщетно пытался вылезти.

Анатолий бросился было к нему, но потом в нерешительности остановился: снятые с машины скаты лежали на снегу, задний мост зарылся правой полуосью в снег. Видимо, домкрат, поддерживавший машину с этой стороны, соскользнул. Левую полуось все еще удерживало толстое полено, сильно накренившееся вправо. Вот-вот оно соскользнет, и тогда кузов всей тяжестью обрушится на грудь прижатого к снегу шофера, тот держался правой рукой за полено. Да что толку!

Анатолий стоял позади кузова и видел набухшее кровью лицо шофера.

— Беги до гаража, — прохрипел шофер. — Пропадаю!

— Да я сам! —Анатолий бросился к домкрату.

— А сможешь? Ох, тяжко!

Он, Анатолий, да не сможет подвести домкрат? Какая ерунда! Торопясь поскорее освободить шофера, пугаясь мысли, что не удастся, Анатолий дернул домкрат на себя, но не смог вытащить. Он подрыл пальцами снег и с трудом вытянул домкрат. Машина чуточку осела. Шофер прошептал:

— Тише, тише!

Куда же поставить домкрат? На прежнее место не поставишь, слишком низко.

— Ближе до середины, до середины, — шептал шофер. — Ставь на упор. Подмости якусь дровыняку…