Эпоха невинности - Эдит Уортон Страница 24

Ньюланд Арчер знал это с тех пор, как себя помнил, но считал сие незыблемой частью мироздания. Он знал, что есть общества, где художники, поэты, писатели и даже великие актеры так же в чести, как и герцоги; он часто размышлял о том, каково было бы жить в обществе, где собирались в гостиной, просто чтобы поговорить с Мериме (чьи «Письма к незнакомке» были одной из его любимых книг), Теккереем, Браунингом [43]или Уильямом Моррисом. [44]Но в Нью-Йорке это было невозможно, и глупо было на это надеяться. Арчер знал большинство из «пишущей братии», музыкантов и художников; он встречал их в «Сенчери» [45]или крохотных музыкальных и театральных клубах, которые уже начали появляться. Там он наслаждался общением с ними; тогда как у Бленкеров, где они были окружены пылкими безвкусно одетыми женщинами, которые разглядывали их, как привезенных напоказ зверей в клетке, они казались ему необычайно скучными. И даже после весьма интересных бесед с Недом Уинсеттом у него всегда появлялось чувство, что их мир так же узок, как и его, и единственный метод расширить и тот и другой — это достичь такой ступени развития нравов, когда они оба смогут соединиться.

Он попытался представить себе этот мир, рисуя в воображении общество, где графиня Оленская жила и страдала и — возможно — изведала тайные наслаждения. Он вспомнил ее веселый рассказ о том, как ее бабушка Минготт и Уэлланды возражали против ее жизни в «богемном» квартале, где обитают «те, кто пишет». Родных беспокоили не столько опасности, сколько царившая вокруг неприятная нищета; но она не поняла этого — ей казалось, что они всего лишь боятся, как бы эти литераторы не скомпрометировали ее.

Сама она этого не боялась. А книги, в основном романы, разбросанные по ее гостиной, что было не принято в Нью-Йорке, будили любопытство Арчера новыми именами авторов — Поля Бурже, Гюисманса, братьев Гонкур. Размышляя обо всем этом, он подошел к порогу дома графини Оленской и еще раз подумал, что каким-то непостижимым образом она перевернула в его голове все вверх дном и что если он хочет помочь ей, ему нужно знать все подробности жизни, столь не похожей ни на какую другую, известную ему.

Настасья открыла ему дверь, таинственно улыбаясь. На скамейке в прихожей лежала подбитая соболем мужская шуба, складной оперный цилиндр из тусклого шелка с золотыми буквами «Дж. Б.» на подкладке и белый шелковый шарф, что безошибочно указывало на то, что вещи принадлежат Джулиусу Бофорту.

Арчер рассердился; рассердился так, что готов был черкнуть на карточке несколько слов и уйти.

Но потом он вспомнил, что в записке Оленской не просил ее принять его наедине. Так что ему не на кого было пенять, кроме себя, за то, что двери ее дома были открыты и для других визитеров, и он переступил порог гостиной, твердо решив дать понять Бофорту, что он помешает беседе, и дождаться, пока тот уйдет.

Банкир стоял спиной к каминной доске, застеленной старинной вышитой дорожкой, прижатой тяжелыми медными канделябрами с церковными свечами из желтоватого воска. Выпятив грудь, он локтями касался доски, а всей своей тяжестью оперся на ногу в большом лакированном ботинке. Когда Арчер вошел, он, улыбаясь, сверху вниз смотрел на хозяйку, которая сидела на диване, поставленном под прямым углом к камину. Позади дивана был стол, весь заставленный цветами, и мадам О ленская сидела полу откинувшись назад, подперев голову рукой так, что широкий рукав соскользнул, обнажая ее до локтя, на фоне азалий и орхидей, в которых Арчер без труда узнал дары бофортовских теплиц.

Принимая по вечерам, дамы обычно одевались в то, что называлось «простым обеденным платьем», в тесный шелковый панцирь на китовом усе, с полоской присобранных кружев в высоком вырезе и с узкими рукавами с оборкой внизу, которая открывала запястье ровно настолько, чтобы можно было увидеть бархотку или этрусский золотой браслет. Но мадам Оленская, не принимая во внимание традиции, была в длинном свободном бархатном красном платье, отделанном блестящим черным мехом, который змеей устремился сверху вниз, обогнув ее шею. Арчер вспомнил виденный им во время последней поездки в Париж портрет нового модного живописца, Каролюса Дюрана, чьи картины произвели сенсацию в Салоне, [46]на котором была изображена дама в таком же дерзком платье-футляре с горлом, укутанным в мех. Было нечто порочное и провокационное в этом зрелище, сотканном из противоречий — мех в жарко натопленной гостиной, закрытое по горло платье и обнаженные руки, — однако эффект был удивительно приятным.

— О господи — целых три дня в Скайтерклиффе! — говорил Бофорт громким насмешливым голосом, когда Арчер вошел. — Возьмите все свои меха и грелку.

— Зачем? Разве дом такой холодный? — спросила она, с томным и загадочным видом протягивая Арчеру руку для поцелуя.

— Нет, но хозяйка… — продолжал Бофор, кивнув Арчеру с видом абсолютного безразличия.

— Но мне она кажется такой милой. Она сама пригласила меня. Бабушка говорит, я обязательно должна принять приглашение.

— Бабушка пусть говорит что хочет. А я говорю — как вам не стыдно от того, что вы собираетесь пропустить маленький ужин с устрицами, который я запланировал дать в вашу честь в воскресенье у Дельмонико. Там будут Кампанини, Скальки и много еще интересного народа.

Она, колеблясь, переводила взгляд с банкира на Арчера:

— Как это соблазнительно! С того вечера у миссис Стразерс я не встречала здесь ни одного человека из мира искусства.

— Я знаю одного-двух художников, очень милые люди. Если позволите, я могу привести их к вам, — предложил Арчер.

— Художники? В Нью-Йорке есть художники? — спросил Бофорт таким тоном, что было ясно: существуют только те художники, картины которых он покупал; но мадам Оленская сказала Арчеру, глядя на него со своей печальной улыбкой:

— Это было бы чудесно. Но я имела в виду драматических артистов, певцов, музыкантов. Дом моего мужа всегда был полон ими.

Она произнесла «мой муж», как будто бы с этим словом у нее не возникало недобрых ассоциаций, тоном, в котором чувствовался едва ли не вздох по утраченным радостям ее брака. Арчер взглянул на нее растерянно, удивляясь то ли притворству, то ли легкомыслию, с которым она может касаться прошлого в тот самый момент, когда решила порвать с ним, окончательно губя свою репутацию.

— Я уверена, — сказала она, адресуясь к обоим мужчинам, — что imprèvu [47]увеличивает удовольствие. Возможно, что каждый день видеть одних и тех же людей неправильно.