Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой Страница 24

В начале июля в Москве распространялись все более и болеетревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приездесамого государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззваниене были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи.Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, чтоСмоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спастиРоссию.

11-го июля, в субботу, был получен манифест, но еще ненапечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье,приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графаРастопчина.

В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обеднев домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов,когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в крикахразносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях деревбульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, вгроме мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление,довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясныйжаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомыеРостовых (в этот год, как бы ожидая чего-то, очень много богатых семей,обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позадиливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голосмолодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:

— Это Ростова, та самая…

— Как похудела, а все-таки хороша!

Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты именаКурагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось,что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая изамирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом счерными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, — тем спокойнее ивеличавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась,что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучилоее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летнийдень в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, — говорила она себе, вспоминая,как она была тут в то воскресенье, — и все та же жизнь без жизни, и все те жеусловия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, чтотеперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, — думала она, — атак даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери иперекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрелатуалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститьсярукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадойподумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звукислужбы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опятьпотеряна ею.

Благообразный, тихий старичок служил с той кроткойторжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на душимолящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственныйтихий голос произнес что-то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли вгруди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.

«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда,навсегда, как мне быть с моей жизнью… — думала она.

Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большойпалец, длинные волосы из-под стихаря и, положив на груди крест, громко иторжественно стал читать слова молитвы:

— «Миром господу помолимся».