Фокусник из Люблина - Исаак Башевис Зингер Страница 21

В первом акте муж приглашает Адама Повольского провести лето в его имении, но пан Повольский отказывается: на это есть причины. У него любовница, юная супруга престарелого шляхтича. Хозяин имения непреклонен. Любовница подождет. Он желает, чтобы Адам Повольский на вакациях давал уроки музыки дочери и обучал английскому жену (французский уже вышел из моды).

Во втором акте Повольский флиртует с обеими — с матерью и дочерью. Чтобы избавиться от мужа, эти трое убеждают его, что из-за артрита необходимо отправиться на грязи в Песчаны.

В третьем акте обман раскрывается. «Вовсе не должен я ехать в эти Песчаны валяться в грязи!» — кричит помещик. Он вызывает Адама на дуэль, но вдруг появляется старый шляхтич, тот самый обманутый муж, супруга которого — возлюбленная Повольского. Он забирает Повольского с собой. Пьеса кончается тем, что старик читает пану Адаму нотацию об опасности любовных авантюр.

Этот фарс был перевод с французского. В летнем сезоне давали несколько премьер, но эта пьеса «Трудная жизнь Адама Повольского» собирала полный зал даже в самую жару. В зале начинали смеяться по поднятии занавеса, и смех не прекращался до конца третьего акта. Дамы прикрывали рот носовым платочком, вытирали слезы, выступавшие от безудержного, с трудом сдерживаемого смеха. Порой раздавался смех почти что нечеловеческий. Звучал как выстрел, переходя затем в тихое ржание. Это один рогоносец потешался над другим. Он хлопал по коленям и прямо-таки падал со стула. Жена пыталась привести его в чувство, усадить на место. Эмилию это забавляло. Яша едва улыбался. От газового освещения стояла жуткая духота. Он уже видел десятки подобных фарсов. Всегда одно и то же: глупый муж, неверная жена, коварный любовник. Внезапно улыбка сбежала с лица, брови нахмурились. Кто здесь над кем потешается? Такое творится повсюду. Танцуют на свадьбах, рыдают на похоронах, клянутся в верности у алтаря — и нарушают брачный договор. Плачут над вымышленными подкидышами, бедными сиротками — и безжалостно убивают друг друга: на войне, в революцию, при погроме. Он держал Эмилию за руку, но гнев уже закипал в нем. Не может он ни покинуть Эстер, ни креститься, ни пойти на преступление ради Эмилии. Яша искоса взглянул на неё. Смеялась она меньше других, вероятно, избегая показаться вульгарной. Однако же, видно было, ее тоже забавляли уловки Повольского, его ужимки, двусмысленные остроты. Кто может сказать? Наверно, он нравится ей. Он, Яша, небольшого роста, коренастый, а этот — статный, высокий. В Италии Яше будет трудно с языком несколько лет, а Эмилия сможет говорить по-французски, быстро выучит итальянский. Придется разъезжать, давать представления, рискуя свернуть шею, а Эмилия тем временем заведет салон, будет приглашать гостей, присматривать жениха для Галины, быть может, заведет итальянского Повольского. Все они таковы! Каждая плетет свою сеть…

Нет! Нет! Ни за что! — рвалось из него. Не позволю себя заманить! Завтра же прочь. Оставить все — Эмилию, Вольского, «Альгамбру», все фокусы и трюки, да и Магду. Хватит с меня, хватит уж — слишком долго я был кунцнмахер. Разгуливал по проволоке. Крутил сальто. Яша вдруг вспомнил про новый трюк, который намечал показать, — сальто на проволоке. Они там будут сидеть, развалясь в креслах, а он, еще энергичный и подвижный в свои сорок, крутить перед ними сальто на проволоке. А если упадет и разобьется? Да они вытолкают его через порог — попрошайничать, и ни один из прежних покровителей не бросит и грошика ему в шляпу.

Он убрал руку. Эмилия притянула ее снова, а он опять вырвался в темноте, пораженный собственным упрямством. Так бывало и прежде. Еще до встречи с Эмилией он ломал над этим голову: как можно так жадно желать женщин и одновременно ненавидеть их — так пьяница ненавидит водку. Задумывая новые номера, он при этом жутко боялся, что прежние его трюки наблюдают это, держась поодаль, и могут ослабить его силы, привести к безвременной гибели. Да, он надел на себя слишком уж тяжелое ярмо еще прежде, до Эмилии. Содержал Магду, Эльжбету и Болека. Платил за варшавскую квартиру. Месяцами таскался по глухой провинции, играл в стылых пожарных сараях, трясся в фургоне по ухабистым, грязным, опасным дорогам. И что он имеет со всего этого? У последнего батрака больше покоя на душе, меньше забот, чем у него, у Яши. Эстер постоянно ворчит, что он работает на дьявола.

Странным образом этот фарс помогал размышлять. Долго ли ему предстоит еще вот так крутиться? Сколько еще можно на себя взвалить? Есть ли этому предел? Сколько можно подвергать риску свою жизнь? Вызывали отвращение и актеры, и публика, и Эмилия, да и он сам. Все эти важные дамы и господа никогда не понимали его, Яшу, да и он их не понимал. Ловко это у них получается: религия вместе с материализмом, супружеская верность с прелюбодеянием, христианская любовь со вселенской ненавистью. Страсти раздирали его. Никогда, никогда не прекращались муки раскаяния, чувство стыда, страх смерти. Ночами он ворочался, пересчитывая свои годы. Сколько еще он останется молодым? Надвигается старость. Нет более жалкого зрелища, чем состарившийся циркач. Иногда ночью, в постели, не в состоянии сомкнуть глаз он припоминал давно забытые отрывки из Писания, слова молитв, мудрые бабушкины пословицы, отцовские поучения. В ушах звучал знакомый мотив, для него связанный с молитвами Дней Покаяния: