Бэзил Хоу. Наши перспективы - Гилберт Кийт Честертон Страница 20

Теперь Гертруда определенно стала украшением семьи. Ее огненно-рыжие волосы и необычные, открытые и живые черты лица соединялись в образ, не укладывающийся ни в какие каноны женской красоты, но вполне самобытный и очаровательный. Остроумная и в меру легкомысленная, она держалась очень свободно и неплохо умела поддержать разговор – стоит ли говорить, что она пользовалась успехом. Все друзья, знавшие и любившие семейство Грэй, называли ее “лучезарной сестрицей” и были всегда рады ее обществу. Люсьен Флери, относившийся к девушкам почти как к своей собственности и хваставший ими при всяком удобном случае, считал Гертруду гвоздем своей программы. Кэтрин была незаурядным и незаменимым организатором, Маргарет, если ее удавалось втянуть в разговор, демонстрировала начитанность и прекрасное чувство юмора, на Гертруду же можно было рассчитывать всегда, она готова была беседовать с кем угодно и о чем угодно. Она порхала из одного угла комнаты в другой и, как сорока, тараторила в окружении друзей. Но в то же время все, в том числе и Валентин, не могли избавиться от впечатления, что она значительно старше своих сестер.

Первые три недели знакомства Гертруда с ее пронзительно-зелеными глазами и алыми губами казалась Валентину в своем роде совершенством – неуемно жизнерадостным, солнечным созданием. Но на четвертую он почувствовал, что никогда не узнает ее по-настоящему – словно бы она все время обращалась к нему лишь светлой и парадной стороной. Это рано или поздно начинали чувствовать все, кто ее знал, хотя держалась она совершенно естественно. Никому не удавалось подступиться к Гертруде ближе. Одни заключали, что в ней и не было ничего, кроме природной живости нрава, другие подозревали, что есть в ней все-таки нечто ускользающее от взгляда. Валентин Амьен, поэт и мечтатель, не слишком разбирался в людях, а потому колебался между двумя этими весьма поверхностными предположениями.

Мы затрудняемся сказать, насколько далеко нам самим удалось проникнуть сквозь таинственный покров лучезарной светскости. Посвятим эту короткую и “щекотливую” главу тому, чтобы дать читателю два кратких пояснения.

Однажды, в одно из сотен утр этих пяти лет ее жизни, Гертруда спустилась к завтраку очень бледной. Глядя на нее, можно было заметить, что она плакала. Весь день девушка ходила мрачнее тучи, но к вечеру заметно повеселела, а на следующее утро уже вовсю смеялась и, как обычно, буянила за завтраком. Судя по всему, той ночью она видела нехороший сон. Время от времени ее посещали причудливые и фантастические сны, а ее детские кошмары не уступили бы ужасным видениям умалишенного. Но в ту ночь Гертруда испытала давно забытое чувство. Ей привиделось, будто она карабкается среди ночи по черепичным покатым крышам, а рядом с ней движется неясная фигура, скорее ощущение, чем человек, – ощущение присутствия Бэзила Хоу.

“Вот видите, – сказал он, – это совершенный образец кровельного искусства. Каждая черепица на своем месте”.

“Я так рада”, – отвечала она со слезами счастья на глазах, взволнованная и возбужденная, совсем как прежде, когда он был рядом.

Он ответил что-то, но она не расслышала его ответ, и ощущение исчезло. Затем мелькнул неясный, полузабытый эпизод конной прогулки: Гертруда следовала за Бэзилом верхом, – и вот она уже лежала в своей постели, пробудившись, а призрачная реальность сна все еще окутывала ее. Постепенно просыпаясь, она становилась все мрачнее, а когда окончательно осознала, что все это было во сне, почувствовала, что совершенно разбита. Этого не понять тому, кто никогда не видел подобных снов.

Иногда она отчаянно и робко мечтала о том, как они когда-нибудь встретятся снова и что она скажет ему, после чего они, как прежде, станут добрыми друзьями. Но тут же приходила в такое отчаяние, что всеми силами гнала от себя эти мечты и клялась больше не позволять себе ничего подобного, становясь одновременно жестче и бодрее по мере того, как эти мечты удалялись. Она искала и находила утешение не в особенно, быть может, горячей любви к сестрам, а ее внешняя светская оболочка становилась все ярче, светлее и суше.

Еще одно чувство помогало ей забыться и отвлечься. Она радовалась любому обществу и охотно, со свойственной ее семейству бесстрашной рассудительностью беседовала с “лайковыми перчатками”, к каковым относила весь мужской пол, но стоило в жизни этого семейства появиться молодому человеку, сколь бы добродетелен и талантлив он ни был, ее отношение инстинктивно становилось враждебным, тем более враждебным, чем больше он нравился сестрам. Это не было острой неприязнью, заставляющей ее раздражаться из-за самого их существования или отвергать, сверив с никому неведомым образцом. Но чуткие, дрожащие струны ее сердца были для них недоступны просто потому, что сама она старалась никогда этих струн не касаться. Она всегда помнила о том, кто невольно и незаметно для себя похоронил ее душу, а сам был вне пределов досягаемости.